Условие

Впервые они оказались наедине.

— Ну что? — потрепал её по щеке Феликс.

Наташа доверчиво и радостно посмотрела ему в глаза, пожала плечами. В полутьме глаза её казались большими, исполненными мыслей, каких, наверное, в них не было.

— Скажи что-нибудь? Наташа опять пожала плечами.

— Тогда… давай! — Феликс стиснул её запястье.

— Здесь? Так ведь… ходят… — свободная Наташина рука неуверенно потянулась к верхней пуговице на кофточке.

Феликсу сделалось стыдно за власть над Наташей. Власть, которую он не заслужил ничем.

— Я пошутил. — Феликс обнял Наташу, она прильнула к нему.

— Во даёт… Во, думаю, спятил…

Феликс подумал, что им и не надо разговаривать. Наташе хотелось того же, чего хотелось ему. А дальше — обрыв, пустота. «Это единственное, в чём мы можем сойтись, — подумал он, — и именно в этом мы сойдёмся…»

— Наташа, — после долгого молчания произнёс Феликс, — вы это зря… Я насчёт Надьки, которая читает. Бог с ней, пусть читает…

— Во даёт, — засмеялась Наташа, — про Надьку вспомнил. Нинка, что ли, рассказывала?

Тут сильно хлопнула подъездная дверь. Они притихли.

— А я говорю, трубы необходимо менять! Они в аварийном состоянии! Есть коллективное письмо жильцов, есть постановление домкома! — Феликс рассмотрел узкую худую спину говорящего. Однако собеседники — плотный, похожий на татарина, парень в кожаной кинематографической кепочке и пожилая женщина с седыми всклокоченными волосами — не соглашались.

— В этом году нереально. Во-первых, никто сейчас не позволит на неделю отключать воду. Во-вторых, лимиты давно исчерпаны. Потерпите до будущей весны. Всё равно в апреле ваш участок встаёт на капиталку. Всё будут менять. Чего вы волнуетесь?

— В таком случае давайте спустимся вниз, составим акт, что я поставил вас в известность, что трубы в аварийном состоянии и что вы отказываетесь…

— Да хоть десять актов! — перебил татароватый парень. — На всей набережной трубы в аварийном состоянии. Что там у вас в котельной — потоп? Ладно, пришлём сварщика, подлатает.

— Уже присылали, — не сдавалась узкая худая спина. — Бесполезно! Трубам восемьдесят лет, фирма «Тараканов и K°». Вы представляете, если зимой в морозы прорвёт? Я прошу составить акт, потому что не намерен отвечать один…

— Хорошо-хорошо, давайте спустимся, посмотрим, — сдалась седая женщина. — Я понимаю, вас беспокоит отопительный период. Но трубы не обязательно менять, можно их утеплить. Слышали про почин купчинских коммунальников? Неужели не дотянете до весны? Фу, как темно! Лампочку, что, нельзя ввинтить?

— Тут был плафон, на прошлой неделе разбили… — Голоса смолкли.

Некоторое время в подъезде стояла звонкая тишина, только где-то на верхнем этаже жалобно мяукал котёнок, должно быть, навсегда выставленный из квартиры. Потом взрыв голосов, испуганный визг Нины. Ударила дверь. Сначала пробежала Нина в одной туфле, другую она сжимала в руке. На бегу Нина поправляла юбку. Следом энергично проследовал Клячко в брюках, обнажённый до пояса. Майку и рубашку Серёга небрежно перебросил через плечо, будто шёл купаться. За ним на площадку поднялись остальные.

— Безобразие, — сердилась седая всклокоченная женщина, — во что превратили котельную! Требуете трубы заменить, а дверь запереть не можете. Входи кто хочет!

— Как они попали? — недоумевала узкая худая спина в плаще. — Чёрт знает что! Надо объявить выговор Груздо! Замок — гвоздём откроешь.

Татароватый парень в кепочке смеялся.

Он вдруг задрал голову и сквозь пролёт перил встретился взглядом с Феликсом.

— Э, да у них тут очередь! — весело крикнул он.

Феликс схватил Наташу за руку, они бросились вверх, натыкаясь в полумраке на помойные бачки. Потом по длинному коридору. К счастью, подъезд был с параллельной чёрной лестницей. Феликс надеялся, вход на чердак будет открыт, они пройдут по чердаку, спустятся на улицу через какой-нибудь совершенно другой подъезд. Но на обитой железом чердачной двери висел огромный замок. Этот гвоздём не откроешь.

Феликс огляделся. Сюда — на самую верхнюю площадку чёрной лестницы — выходили кухонные двери коммунальных квартир. Двери были в копоти, в паутине. Когда-то тут жарили шашлык. На ступеньках осталась серая горка углей. Сквозь двери доносилось позвякиванье кастрюль, отдельные слова приготовлявших ужин женщин. «Вы так думаете, Ирина Ивановна? А я думаю совершенно иначе!» — с трудом разобрал Феликс. Можно было перевести дух. Никто сюда не мог прийти.

Наташа смотрела на Феликса с восхищением, хотя, убей бог, не было ничего восхитительного в этом трусливом бегстве.

— Пошли? — отдышался Феликс.

— Подожди…

Феликса удивило странное выражение её лица. Как будто Наташа заснула наяву. Он подумал, отодвинься он, Наташа будет обнимать и целовать пустой воздух.

— Подожди… — одной рукой Наташа торопливо расстёгивала кофточку, другой дёргала «молнию» на юбке. — Сейчас… — толкнула Феликса в глубь площадки. Там за чудовищным разломанным шкафом — как он сразу не заметил? — скрывалась серая от времени и грязи оттоманка. Господи, сколько же в ней пыли, подумал Феликс. Может, постелить куртку, рубашку? Наташа истолковала его замешательство по-своему. — Слушай, ты это… не бойся. Я сама… Во даёт девчонка, да? — неуверенно улыбнулась. — Только чтоб ты знал… У меня никого не было… — опустив руки, стояла перед ним: страшненькая, похожая на конька-горбунка.

— А может, — судорога свела ему глотку, скривила лицо, — не стоит спешить? Обстановочка, прямо скажем… Мы… же не последний раз видимся…

— Надо мной все смеются в общаге. Во даёт, говорят, столько уже лет, а всё… Иди сюда.

Дрожащими руками Феликс расстелил куртку, рубашку. Потом поднял Наташу — она была тяжёлая и горячая, опустил на жуткую оттоманку.

…На следующий день Наташа позвонила ему несколько раз. Она звонила с работы — Феликс слышал в трубке турбинное гудение, обрывки производственных разговоров. Звонила из общежития — шарканье ног, дурные пьяные песни. Звонила из уличного автомата — тут Феликс слышал один её голос сквозь дальние гудки, тараканье шуршание. Вот только говорить им было не о чем. Нельзя же бесконечно вспоминать, как Нинку и Серёгу шуганули из котельной или как они сами неслись по чёрной лестнице.

Случившееся не давало Феликсу покоя. Наташа была доброй бесхитростной девушкой. Феликсу казалось, он понял её. Но, поняв Наташу, перестал понимать мир, в котором возможно такое — без любви. Феликс подумал, наверное, главный порок мира в том, что слишком многое в нём — без любви. А может, вообще не стоило размышлять на эту тему? Серёгу Клячко, к примеру, совершенно не смутил инцидент в котельной. Теперь он вынашивал совсем неприличный план, как бы им собраться вчетвером у Феликса, когда его мать и отец куда-нибудь уедут, хорошенько выпить, а потом… — Во даём, поговорить и то не можем, — Наташа вздыхала, вешала трубку.

Они встречались ещё и ещё. Уже не на чердаке — дома у Феликса, когда не было родителей.

Наташины безотказность, всеготовность странно действовали на него. Помнится, однажды на улице он увлёк Наташу в первый попавшийся подъезд. Там не было лифта. Широкая, с невысокими перилами лестница, крутилась по стене, как спираль, как лента. От пола до потолка в подъезде стоял столб пустоты. Феликс ещё подумал: идеальное место для самоубийства. Потом — на солнечном свете — ему было мучительно стыдно. Были некая пропасть, тот же столб пустоты между желанием и торопливо-суетливыми мгновениями его удовлетворения. После не верилось, что желание было столь сильным, непереносимым, чтобы идти на такое скотство. Феликс злился на себя и — рикошетом — на Наташу. Могла бы и не потакать его внезапным гадким прихотям! Ему начинало казаться, Наташино простодушие — мнимое, она — бесконечно порочная — дурачит его. И здравая мысль, что невозможно было Наташе развратиться за несколько дней, минувших со времени чердака и оттоманки, не приходила ему в голову. «Господи, да с кем я связался?» — ужасался Феликс. Он не знал, от простодушия ли, от греховности угождает ему Наташа. Лишь одно знал — она не любит его. Знал, потому что сам не любил Наташу, потому что его невозможно было любить.