Почему ты меня не хочешь?

Господи, ну и грязь. Ну почему к примеру, у всех этих детей сопливые носы, которые никто не подтирает? В помещении стоит сильный запах обкаканных подгузников. Наверное, мне лучше сделать вид, что ничего странного я в этом не вижу. (Хотя очень даже вижу. Нет, в самом деле, если твой ребенок наложил в подгузник, смени его поскорей – в какашках нет ничего богемного!)

С полдюжины разношерстных теток сидят на детских стульчиках и с гордостью взирают на зеленые сопли своих отпрысков. Я с надеждой улыбаюсь мамашам, и сердце мое сжимается. Одного взгляда достаточно, чтобы понять, какие они скучные, а еще эта мадам слева от меня... Слоноподобная особа, одетая (возможно ли это в 2001 году?) в туго перепоясанный голубой комбинезон. Ногти на ногах кривые и грязные, одна гигантская грудь с разбухшими венами вытащена наружу, и ее жадно сосет ребенок злобного вида с маленькими птичьими глазками. Ребенку не меньше четырех лет. Господи боже мой! Я отворачиваюсь, но, видимо, недостаточно быстро. Женщина – это млекопитающее существо очень напоминает мне корову, Фрэнк наверняка бы смог ее нарисовать – кидает на меня недобрый взгляд, видимо заметив ужас на моем лице. У нее такие же глазки, как у сынка, – мне кажется, что мама и сынок с большим удовольствием заклевали бы меня.

– Внимание! – Фелисити хлопает в ладоши. – Внимание!

Все обращают взоры на нее.

– Это Стелла, – говорит Фелисити, указывая на меня.

Меня медленно оглядывают – с ног до головы, и чувствую я себя примерно так же, как в свой первый день в школе. Зря я надела эти туфли – скорее всего, тут не приемлют даже накрашенных ногтей на ногах, не говоря уж о больших “украшательствах” внешности.

– А вот этот сверточек зовут Хани. Сколько ей, Стелла?

– Хани полтора года, Фелисити, – отвечаю я ей в тон, стараясь сдержать смех.

– А, – рассеянно говорит она, – полтора года. – И повышает голос: – Хани полтора года, внимание все!

Эта новость тоже не вызывает у мамаш большого интереса, они по-прежнему равнодушно пялятся на меня.

– Прекрасно! – восклицает Фелисити сумасшедше-радостным тоном. (Она что, принимает антидепрессанты? Но мы, пожалуй, еще не настолько хорошо знакомы, чтобы спрашивать ее об этом.) – Итак, теперь представимся. Это Марджори, она ведет у нас игровую группу, и ее малыш Юан, – объявляет Фелисити, указывая на женщину с выменем. – Я назову всех присутствующих в порядке их работы, начиная с часу дня. Итак, в час: Эмма и Рэйнбоу, Эмилия и Пердита, Винета и Чайна, Кейт и Ика-бод, Сюзанна и Манго, Джулия и ее тройняшки (экстракорпоральное оплодотворение – делаю про себя вывод) Гектор, Кастор и малыш Полли. На самом деле его зовут Полидевк, но мы не разделяем предрассудков по поводу имени и уверены, что Полли могут звать как мальчика, так и девочку. У нас ведь нет предрассудков, да? – обращается она к аудитории. – Нет! Ах да, еще Луиза и Александр, – добавляет Фелисити, словно только вспомнив о них; видимо, эта женщина у них за “паршивую овцу”.

Я широко улыбаюсь Луизе-и-Александру, и они улыбаются мне в ответ. Еще немного, и у меня начнется истерический смех. Икабод? Манго? Можете считать меня занудой, но... Гектор? Гектор, изуродованное тело которого волокли за колесницей, пока его лицо не содралось с головы? И Пердита, что в переводе с французского означает “потерянная”? О чем думали эти люди, давая своим детям такие жуткие имена? Я понимаю, что Хани тоже не самое обычное имя, но мы так назвали свою дочь из практических соображений – в надежде, что все окружающие будут милы с ней. Разве можно рассердиться на девочку, которую зовут Хани?<Милая, голубушка (англ. Honey).>

– Вот и славненько, – продолжает Фелисити все тем же неестественно радостным голосом. – Вот и познакомились. Чувствуйте себя как дома, Стелла. Вон там чайник, если хотите чайку, а потом мы приступим к работе. – Она снова повышает голос и хлопает в ладоши: – Внимание все! У нас сейчас свободное время!

Господи, какое неприятное сборище. Я ставлю Хани на пол у кучки заляпанного “лего” и ухожу к чайнику, но через пару секунд слышу ее крик. Прибегаю обратно и вижу, что маленький, но очень толстый мальчик уронил ее на пол и изо всех сил топает своими грязными кроссовками по ее руке.

– Эй, ты! – кричу я как последняя рыночная торговка. – Какого черта ты делаешь? – Отпихиваю мальчишку (руки у него липкие) и поднимаю Хани.

– Бобо, – говорит Хани. – Бобо мне, – и начинает плакать.

Толстый мальчик сверлит меня злым взглядом, на верхней губе засохли сопли, кожа цветом напоминает изношенные трусы. Ему года три.

– Не делай больше так, – обращаюсь я к нему тоном, выдающим лишь сотую долю моего гнева. – Нельзя обижать других ребят. Тем более что она намного тебя младше. – Я целую Хани и ставлю ее обратно на пол.

– Это мой “лего”, – говорит ребенок, пиная детали конструктора.

– Это общий “лего”, – отвечаю я. – Ты с ним даже не играл.

Мальчишка нагибается, чтобы сравняться ростом с Хани, и, прежде чем я успеваю что-либо предпринять, изо всех сил кусает ее за щеку.

– Ой! – кричит Хани.

Я, конечно, не могу в первый же день посещения детского сада избивать детей, но, черт возьми, искушение очень велико!

– Я что сказала, веди себя прилично! – зло шиплю я. Слышу в своем голосе ядовитые нотки и понимаю, что я не из тех добрых женщин, которые любят всех детей без исключения. – А теперь иди, играй где-нибудь в другом месте. Давай, вали отсюда!

Чуть не добавила: “Вали отсюда, жиртрест”, но вовремя заткнулась.

– Ики, сладкий мой, – слышу голос сзади. – Ох, Ики, ты что, напроказничал?

– Уаааааааа! – взвывает Икабод. Не плач, а вой слабоумного. – Уаааааааа!

Как только мать подходит к нему, он пинает ее прямо в голень. Вижу, как ее лицо кривится от боли.

– Напроказничал? Мягко сказано. Он истоптал руку моей дочери, а потом укусил ее за щеку, – говорю я Кейт, матери Икабода, женшине с затравленным лицом, плохо прокрашенными волосами и старушечьей стрижкой. Хани продолжает реветь. – И всего за пять минут. Это, по-моему, уж слишком.

– Ох, Ики. Ох.

Ей что, больше нечего сказать? Могла бы хоть извиниться! Почему она даже не ругает его?

Мамаша крошки Икабода поворачивается ко мне с очень недовольным видом.

– Надеюсь, вы его не ругали? – спрашивает она осуждающе.

– Вообще-то, ругала. Посмотрите, – я показываю ей руку Хани, где красным цветом отпечаталась подошва. А на щеке остались следы зубов.

– Мы никогда не ругаем Ики, – говорит Кейт. – Мы считаем, что ребенка нельзя бранить и наказывать. Он выражает свой гнев доступным ему способом, то есть физически.

Я почти закипаю от злости, пузырьки ярости поднимаются на поверхность.

– А я выражаю свой гнев единственным доступным мнеспособом, – отвечаю я, изо всех сил пытаясь говорить вежливо. – То есть вербально. Хотя я могла бы освоить более физическиеспособы, если вы на этом настаиваете.

– Ики просто устал, – вздыхает Кейт. Набухшие вены на ее шее ясно свидетельствуют о том, что она готова убить меня. – Ты устал, да, малыш? Устал мой мальчик, – обращается она к нему тоном, которым мы раньше говорили со своей собакой.

– Тогда, может, вам лучше увести его домой, – лепечу я ей в тон, – и уложить баиньки?

– Очевидно, Фелисити не объяснила вам основных правил поведения в нашем саду. Ругать детей – это очень несовременно. В наше время, – Кейт меряет меня взглядом, явно намекая на мой возраст, хотя сама моложе меня максимум на два года, – считается, что наказывать детей нельзя. Они должны расти и развиваться органично, как... как растения.

Кейт кидает на меня еще один надменный взгляд, зло фыркает и, игнорируя мое изумление, уходит прочь. Икабод ковыляет за ней.

Растения? А тот мерзкий запах, как оказалось, идет из штанов Икабода. Устал он, как же! Любимая мантра среднего класса с их дрянным подходом к воспитанию: “Он просто устал”. Он бросил вам в лицо гранату? Измазал дерьмом стены в гостиной? Прогулялся по обеденному столу и скинул на пол все стаканы? Убил ребенка кухонным ножом? Ах, он просто устал. Что всегда вызывает логичный вопрос, на который никогда нет убедительного ответа: “Если он так устал, то какого черта он не в постели?”