Зверь, которого забыл придумать Бог (авторский сборник)

Очевидно, она слишком много начиталась всего о внутричерепных травмах в медицинской библиотеке, имевшейся в ее распоряжении в Ист-Лансинге. Я полагаю, такого рода информация плохо усваивается, если вы не специалист и не имеете представления об организме в целом. Например, я могу бесконечно долго читать о миллиардах синапсов в человеческом мозге и страшно изумляться, но одновременно не понимать толком, чем именно занимаются все эти нейроны и синапсы. Вероятно, непрофессионалу лучше безмолвно признать, что мозг является наименее доступной пониманию частью организма. Я отлично помню, как однажды рассматривал мозги молодого барашка в мясной лавке на Рю-Буси в Париже и пытался осознать, что вот в этих вот маленьких розовых узелках заключаются характер и физиология барашка, вся полнота ягнячьей сущности.

Энн встала в четыре утра, чтобы выехать из Ист-Лансинга пораньше, и потому я отправил ее в спальню на чердаке соснуть часок-другой. Я выполз из дома и уселся в соломенное кресло на веранде, выходящей на реку, как делал всегда, если мне было тревожно, на протяжении последних шестидесяти лет жизни — с тех пор, как в детстве открыл феномен гипнотического действия реки. Ветер с озера Верхнего, находившегося в трех милях, был достаточно сильным, чтобы разгонять летающих насекомых, а сама река своим видом быстро угомонила назойливых насекомых в моем мозгу. В Чикаго Роберто приходилось пичкать меня всеми лекарствами подряд, от валиума до золофта и прозака, но всякий раз по приезде в наши северные края я уже через несколько дней могу отказаться от химических препаратов, заменив их созерцанием реки. Я не говорю, что река является панацеей; просто тревожные мысли, обуревающие ваш мозг, неизменно пасуют перед рекой. Вероятно, это и есть непризнанная причина, почему столь многие люди увлекаются рыбной ловлей, хотя в большинстве своем они столь несведущи в этом деле, что почти не имеют шансов поймать форель на наживку.

Я закемарил и увидел кошмарный сон: я заблудился в лесу, и мои конечности и туловище превратились в жидкость и впитались в землю. Когда гестаповцы (ну подумать только!) нашли меня, я выглядел как прежде, но я знал, что существенно важная часть моей личности утрачена, и я заплакал. Естественно, я проснулся весь в слезах, а потом погрузился в воспоминания о своем никудышном псе Чарли. Много лет назад, когда мы с женой обсуждали условия развода, ни один из нас не хотел брать пса. Поначалу мы оба делали вид, будто хотим, и оба рассмеялись от всей души (странное поведение при разводе), когда признались друг другу, как нам обоим хочется отказаться от Чарли. Проводимая Чарли тактика выживания, похоже, заключалась в том, чтобы не иметь вообще никакого характера, но выбирать ту или иную манеру поведения в зависимости от обстоятельств. Он всю жизнь был хитер и изворотлив — возможно, потому, что на первых порах я здорово переусердствовал с дрессировкой, по своему книжному обыкновению собирая дюжины руководств по правильному воспитанию щенков. Моя жена утверждала, что я так замучил Чарли дрессировкой, что он перестал быть собакой и вел себя более или менее по-собачьи лишь в мое отсутствие. У нас в Виннетке был огромный двор, удручающий своей одноцветностью, и, когда я украдкой выглядывал из окна на рассвете, я порой видел, как Чарли играет роль собаки. Если он видел или чуял меня за окном, он просто сидел на месте, шел ли дождь, светило ли солнце. Тогда мне было сорок с лишним, незрелый возраст, когда я еще питал иллюзию, будто контролирую свою жизнь. Для меня стало полной неожиданностью, когда жена сообщила о своем желании развестись, показав тем самым, что совершенно не поддается дрессуре! Поскольку я добровольно отдал ей дом при разводе, она в конце концов решила оставить Чарли у себя, чтобы не отрывать от друзей, соседских собак, изредка забегавших в гости. При мне Чарли игнорировал других собак, словно я не желал, чтобы он признавал факт их существования. Гораздо позже я понял, как все-таки хорошо, что мы не завели детей.

Сидя там, на веранде, и время от времени клюя носом, я размышлял о том, насколько тяжело человеку признать, что почти всю свою жизнь он был дерьмо дерьмом. В моем случае в последнеее время имел место циничный смех в известных дозах, но также скорбь над могильными плитами всех прожитых лет. Время всегда казалось бесконечно повторяющимся. В моем преклонном возрасте хотелось бы, чтобы так оно и было. Вчера я вместе с Диком Рэтбоуном ходил к одному индейцу-полукровке из племени чиппева, который слывет лучшим охотником-следопытом в нашей части Верхнего полуострова. Он немного знал Джо и назвал его «гребаным придурком». Этот человек вовсе не липовый или голливудский индеец, и мы чувствовали себя полными идиотами, стоя на засранном переднем дворе его бревенчатой хижины. Он сказал, что охотно отправился бы на поиски нашего друга, если бы тот заблудился в лесу, но ведь здесь ситуация другая. Дик упирал на то, что без лекарств Джо наверняка попадет в переплет, а мужик сказал: «Этому малому ничем не помочь». Он также добавил, что раз Джо сейчас зол, лучше оставить его в покое, ибо, если ты бесишься от злости в городе, ты вполне можешь кончить тюрьмой. Он также сказал, что никого, а тем более Джо, невозможно найти в окрестных лесах, кроме как с его или ее позволения. Чтобы согласиться с данным утверждением, вам лишь нужно было посмотреть на густой лес, со всех сторон обступавший маленькую поляну и хижину.

Все это я рассказал бедной Энн сразу после ланча, а она все продолжала повторять: «Мы же можем, по крайней мере, попробовать поискать». Я, дурак, в конце концов согласился, полагая, что раньше половины одиннадцатого на нашей северной широте не стемнеет и от нас не убудет, коли мы бесцельно покатаемся по округе и покричим: «Джо! Джо!» — в зеленые заросли.

Я оставил свое любимое кресло, вошел в дом и приготовил кофе. Мне всегда нравились хорошие отели, где вам подают кофе в постель, и потому я отнес чашку на чердак. Энн спала, лежа на животе, в лифчике и трусиках, чисто символических. Фигура у нее совсем мальчишеская, если не считать задницы, определенно не мальчишеской. Она сонно глянула на меня через плечо и прошептала: «Вы такой милый». Я благовоспитанно отвел глаза, но тут же умудрился удариться бедром о столбик кровати, выплеснув дымящийся кофе себе на руку. Ясное дело, было больно, но через долю секунды я решил притвориться, что ничего подобного. Думаю, Энн все прекрасно поняла, и, когда я поставил чашку на прикроватную тумбочку, она, перевернувшись, приняла сидячее положение и протерла глаза. Я бросился прочь, правда ступая осторожно, поскольку ноги казались чужими и далекими, а мне совсем не хотелось навернуться с лестницы. Мой мозг, как беспорядочно щелкающий фотоаппарат, сделал десятки снимков Энн в бледно-голубых (кажется, такой оттенок называется «цвет дроздового яйца») лифчике и трусиках, с аккуратной округлой попкой и, когда она села, маленьким гнездышком mons veneris. [2] Уже несколько лет лишенный подобных ощущений, я не сознавал, сколь острыми они становятся в два счета.

Конечно, какое дело коронеру до стариковских приступов похоти? Но с другой стороны, идея написать этот маленький отчет принадлежала не мне. В данный момент я пытаюсь описать происшедшую в моем восприятии перемену, позволившую мне ясно понять, что случилось с Джо. Осмелюсь предположить, все остальные понимают лишь ту часть истории, которая прямо касается их самих. К примеру, когда Джо в записной книжке пишет: «Я смотрел на свой бук с сотни разных сторон», я понимаю, о каком дереве он говорит (не об участнике рокового дорожно-транспортного происшествия), и понимаю также смысл его довольно озорных экспериментов с восприятием, проводить которые он получил возможность благодаря своей травме. В записной книжке он часто обращается к Богу или, лучше сказать, богу. Мне потребовалось очень много времени, чтобы понять его своеобразный язык, отчасти потому, что я толком не понимал свой собственный. Например, в нашей речи мы почти всегда конкретизируем свои эмоции и во всем оправдываем себя, как делаем в более наивных формах молитвы. Однажды Джо показал мне — к счастью, идти пришлось недалеко — громадное буковое дерево на западном берегу озера О-Сабль, на которое он смотрит с сотни разных сторон, отмеченных воткнутыми в землю палочками, и с пяти разных расстояний. Для него с каждой из пятисот позиций буковое дерево имеет совершенно особый вид, настолько отличный от всех прочих, что это изумляет его, забавляет, радует — во всяком случае, так было, пока он не нахлебался воды из озера Верхнего. Помножьте это на тысячу мест, которые исходил и изучил — возможно, не столь систематично, — и вы поймете мою исходную проблему с пониманием. Кто такой этот человек? Он смеется, как бабуин в зоосаде Линкольн-парк.