Успех

Итак, черный автомобильчик остановился в конце посыпанной гравием дорожки, и в рамке его бокового окна передо мной снова возник Риверз-холл. Нейлоновые нити мелкого дождя свисали из воинственных облаков: место необычайно гармонировало с осенней погодой. Мы с водителем вышли; меня провели в холл, ослепивший внезапным разнообразием, затем препроводили на кухню, где домоправительница миссис Долтри (которую Грегори именовал тогда не иначе как «персоналом») приготовила мне чай, пока мистер и миссис Райдинг что-то подписывали — не иначе как акт о приемке — и выслушивали благословения сестры-хозяйки и тучного общественника, прежде чем с ними попрощаться. Затем они прошли на кухню и снова представились как мои приемные родители. К тому времени я уже, конечно, был весь в слезах (слезах раскаяния и терзавших меня угрызений совести) и охотно согласился с миссис Райдинг, которая предложила мне, уставшему с дороги, немедленно отправиться на покой. Шедшая впереди миссис Долтри проводила меня в сырую комнату с высоким потолком, расположенную на втором этаже, где и оставалась, пока я не сказал, что чувствую себя хорошо. (На самом деле я не чувствовал себя хорошо. Я чувствовал, что вконец замудохался.)

На протяжении первой главы моего житья в Риверз-холле лицо мое, должно быть, непрестанно заливал румянец — от смущения ли, от стыда ли, — однако теперь я склонен видеть себя в ту далекую пору бледным, изнуренным и недоверчивым ребенком, существующим в меньшем пространственном масштабе, чем все окружающее: покрытое детским пушком, белое, как бумага, лицо рядом с пышущим здоровьем жителем Бробдингнега. Помню, в первое утро, когда я проснулся там — личинка, съежившаяся в углу чьей-то чужой кровати, — меня охватила нервная дрожь, такая, какой я еще никогда не знал за все залитое ослепительным светом жалости к самому себе детство; я чувствовал, что уменьшенные очертания моего тела (худые бедра, худые руки, худые плечи) выглядят смехотворно жалкими — непомерно, невыносимо (я все же кое-как с собой справился; тогда нервы у меня были покрепче. Это теперь я не могу с собой справиться). Я лежал, не открывая глаз. Я не осмеливался пошевелиться, чувствуя, однако, что это умопостигаемый процесс. Одеяло, под которым я лежал, охватывало собой все принадлежавшее мне пространство.

Миссис Долтри вошла в спальню с диккенсовской суетливостью, неся с собой целый мир, раздернула шторы, впустив в комнату потоки солнечного света, и сказала, чтобы я одевался. Пока я исполнял ее наказ, она, прихрамывая, расхаживала по комнате, громко и бодро напевая и складывая мою одежду в пустующий ящик комода. Когда я привел себя в порядок, так что миссис Долтри осталась довольна, она провела меня по коридору и вниз, по лесенке, гораздо меньшей, чем та лестница, по которой мы поднимались вчера, и через кухню ввела в пеструю оранжерею, где четверо человек сидели вокруг пышно уставленного стола.

— Итак, вот ваша сестра, мисс Урсула, — сказала миссис Долтри, указывая на томную и сонную девочку в белом, улыбнувшуюся мне, — а это мистер Грегори.

И темноволосый мальчик с тонкими чертами лица обернулся и украдкой бросил на меня взгляд.

Теперь о том, как начинался мой день.

Большой дешевый будильник, неизменно заведенный на без пяти восемь, стоит на подоконнике в дальнем конце моей комнаты. Когда мне вообще удается уснуть, а не просто проваляться в постели всю ночь, с беспорядочно мелькающими в голове мыслями, давясь нервными спазмами и выпитым — тяжелая, пресыщенная, с запашком плесени отрыжка сотрясает все мое тело (каждый раз это маленькая смерть), и если будильник находится в пределах досягаемости, я наклоняюсь к нему, прихлопываю кнопку звонка и снова зарываюсь в беспамятство. Это стало случаться столь часто и стало казаться мне столь невероятно ненадежным, что я завел привычку класть (для дополнительного резонанса) круглую оловянную бомбочку будильника под приподнятую крышку моего проигрывателя, подкладывал рядом разные бранные обращения вроде: ПОРА ВСТАВАТЬ, ГОВНЮК. В результате мне приходилось, пошатываясь и спотыкаясь, брести через всю комнату; однако обычно я все той же неверной походкой возвращался в постель, чтобы проснуться разбитым и виноватым в десять утра. На какой-то период, в порядке эксперимента, я стал устанавливать на своем пути разнообразные препятствия — препятствия, назначение которых состояло в том, чтобы пугать и будить меня внезапным шумом и тупой болью, когда мне случалось наткнуться на них, только затем, чтобы по забывчивости проделывать извилистый путь между натянутыми проволоками, угловатыми стульями и перевернутыми мусорными корзинами, нажимать дрожащую кнопку будильника и возвращаться во влажное тепло постели. Между прочим, я ненавижу сон (и молю Господа о том, чтобы не спать так много). Не понимаю, почему эта тема меня так волнует. Когда вы спите, с вами может случиться что угодно. Сон — это не больше чем заблуждение.

Теперь я поднимаюсь с постели так, как если бы кто-нибудь пытался удержать меня в ней, и стою, совершенно ошарашенный и очумелый, перед осторожно приоткрытым окном. Мне нужно какое-то время, чтобы подышать холодным воздухом и собраться с силами. Так по крайней мере минута уходит у меня на то, чтобы, бормоча придушенные проклятья, справиться с одышкой, прежде чем я окажусь в состоянии штурмовать ванную (для чего надо пройти через маленькую гардеробную, где, как мозаика, развешана одежда Грегори) и смогу придать своему лицу приличный вид. Прежде чем открыть глаза, мне требуется девяносто секунд протирать их влажной губкой, а затем промывать чистой водой, пока они не приобретут подозрительно жизнерадостное выражение (у меня совершенно заспанный вид, даже если я не сплю. Если посмотреть на меня во время умывания, то можно подумать, что я провел целый день на морском курорте). Что касается полости рта и зубов, то я чищу и полощу их не менее трех минут в тщетной надежде избавиться от ощущения грязного налета, и мне нужно метров двести туалетной бумаги, чтобы хорошенько высморкаться и прочистить дыхательные пути. Мне приходится снимать с лица семь слоев ежедневного похмелья (почему я стал так много пить? Раньше ведь этого не было. Мне хочется быть пьяным весь день напролет. Надеюсь, что я пью так много просто потому, что теряю чувство меры. К тому же я приучился курить траву. Потом бросил. От травы я совсем еду крышей. Если, конечно, не пьян. Тогда все равно): в горячей похмельной дымке, со звоном в ушах, я возвращаюсь к себе и влезаю в жесткие, колючие одежды.

Благодаря извращенной планировке квартиры, в которой мы обитаем (она предназначена для какого-нибудь любителя шикануть, который живет один, или любителя шикануть и его девчонки), путешествие на кухню мне приходится проделывать через комнату Грегори, всего в нескольких футах от его кровати. Довольно часто там вместе с ним оказывается кто-то еще (правда, это никогда не мальчик. Почему? Я рад. Не люблю гомиков. Не люблю — так что, наверное, я сам гомик). Сегодня утром рядом с изящным торсом Грегори я вижу россыпь каштановых волос и слышу прерывистое сопение; и, как обычно, их тела отодвинулись друг от друга, насколько позволяет постель, а узкое, повернутое в профиль лицо Грегори, как всегда во сне, выражает подозрительность, враждебность, пресыщенность и отвращение. Мне хочется завопить от боли, хочется, чтобы мир рухнул, провалился в тартарары, но я всего лишь бросаю беглый взгляд на голые буфера (мне то и дело приходится видеть их, это весь секс за много месяцев), потом осторожно поворачиваю скрипучую ручку кухонной двери. Я искренне ужасаюсь при мысли о том, что могу разбудить Грегори, несмотря на глубокую зависть и неодобрение вольности, которую он себе позволяет: просыпаться в девять, а то и в полдесятого. (Он может вышвырнуть меня прочь. Неужели? Неужели они позволят ему поступить так?) Поэтому я крадучись спускаюсь вниз с большой кружкой растворимого кофе и пью его, сидя за своим письменным столом и куря одну сигарету за другой. Полные пепельницы я выбрасываю в корзину для бумаг. (На данный момент корзина для бумаг — одна из Неприятностей моей жизни. Я не выносил ее уже несколько недель. Не решался вынести. Просто придавливал мусор. В один прекрасный день она сама собой встанет да и уйдет.) Я последний раз заглядываю в ванную пописать, причесаться и выхожу на улицу.