Охота

— Да как сказать… и да, и нет… я скоро ушел оттуда.

— Понимаю, понимаю… Нет ничего однообразнее разврата! Ладно, доброй вам ночи, друг мой! И не глядите во сне на одалисок, которых там встретили.

Я расхохотался и заверил его, что ни одна из этих дам не взволновала меня до такой степени, чтобы осаждать мои сновидения.

И тем не менее, стоило улечься в постель, воспоминание об Адели нахлынуло на меня, и видение было столь ясным, что немного бесило. Но, с другой стороны, какой двадцатилетний юноша не хранит хоть сколько-нибудь благодарности к той, кто его просветила? Все во мне говорило о том, что это она, она превратила меня из мальчика в мужчину. Я опасался только, что знакомство с физической, телесной любовью отразится на моем поведении в качестве рыцаря правого дела. Смогу ли я оставаться столь же решительным теперь, когда узнал плотские радости? Устою ли против искушения предать Пушкина ради Адели? Я никак не мог отделаться от мысли о том, что женщина привязывает к себе мужчину лишь из тайного желания его обезоружить. И мне казалось, что женщина — истинный, природный враг величия души.

В комнате было холодно. Ледяной ветер задувал во все щели, во все зазоры. Я вертелся под одеялами, гордый своей доблестью в любви и пристыженный тем, что забыл о Пушкине, пока лежал в постели с Аделью. Ни заснуть, ни хотя бы успокоиться так и не смог, зажег лампу, стоявшую у изголовья, вытащил из дорожного несессера маленький, переплетенный в сафьян томик (избранные сочинения моего Поэта) и раскрыл его наугад. Грозные строки «Кинжала» так и бросились мне в глаза. Это лирическое обращение к оружию с поручением смыть все обиды, все оскорбления, все несправедливости показалось мне наделенным пророческим смыслом. Я вполголоса, самому себе, прочитал знаменитое посвящение автора убийственному клинку, светящемуся в тени того, кого он намеревается убить… кого ему хотелось бы уничтожить…

Как обычно, Пушкин точно воспроизвел мои мысли в словах, осветил мне путь… Ведь подумать только: ни разу не было, чтобы в таких случаях не открылось его мистическое, сокровенное, его магическое влияние на меня! И что бы там ни было, я должен ему повиноваться. Беспрекословно. От этих рассуждений моя тревога улеглась, но глаз было все равно не сомкнуть. Я встал, надел сорочку и принялся писать матушке — о том, как мне нравится Париж, о том, что здоровье потихоньку улучшается, и о том… о том, что единственные сожаления вызывают у меня обстоятельства, которые до сих пор не позволили мне встретить никого из тех особ, коим матушка хотела меня представить, а напоследок — что не забыл о необходимости переезда в Ниццу. Уточнил: в один из ближайших дней.

На самом-то деле у меня не было ни малейшего намерения туда перебираться, но нельзя же было не успокоить оставленных мною в Санкт-Петербурге дорогих сердцу людей: им еще придется настрадаться, когда откроется истинная цель моего путешествия во Францию. Написал я и кое-кому из нашего царскосельского братства, но без единого намека на Жоржа Дантеса. Любое, даже самое мимолетное признание на подобную тему могло провалить все дело. Чем дольше я остаюсь один, тем сильнее становлюсь. Подписав и высушив чернила на последнем письме, я снова улегся в постель и теперь уже — когда с совестью все стало в порядке — мгновенно рухнул в сон и спокойно проспал до самого утра.

Глава III

Нет, не мог это быть никто другой! Высокий, дородный, одетый в просторное, с меховым воротником пальто табачного цвета, в цилиндре на голове, он тяжело спускался по ступенькам парадного крыльца. Откуда бы взялся в его собственном особняке еще кто-то подобный? Лакей распахнул перед ним дверцу коляски с откинутым, несмотря на холодную погоду, верхом, помог усесться поудобнее. А я, устроившись почти что в самих воротах, жадно следил за тем, что происходит во дворе.

Однако ко всему еще время было не самое подходящее: сумерки и туман спустился — черты Жоржа Дантеса мне едва удалось разглядеть. Коляска тронулась с места, проехала мимо меня, подрагивая на камнях мостовой, и свернула на авеню Монтеня, чтобы устремиться дальше в направлении круглой площади у Елисейских Полей. Куда это он? Может быть, в Имперский Клуб? Я решил пойти на Буасси-дʼАнгла и подежурить у выхода: вдруг удастся рассмотреть его получше?

Отправился туда пешком. У подъезда этого привилегированного клуба оказалось такое скопление самых разнообразных экипажей, что мне уже было и не признать среди них коляски Дантеса. Фаэтоны, тильбюри, кабриолеты, берлины, выстроившись в двойную шеренгу, соперничали блеском и элегантностью. Кучера, спустившись со своих сидений, болтали в ожидании хозяев. Ливреи у них были темные, сапоги новехонькие, кокарды на картузах показывали, что каждый имеет честь возить представителя одного из лучших семейств. Дорожные свои фонари они не загасили, и отблески света, играя на шелковистой шерсти стоявших у подъезда холеных лошадей, лишний раз подчеркивали, до чего прекрасный уход обеспечен в этих домах животным. Иногда тишину квартала — она и оставалась тишиной, несмотря на невнятный гул города — нарушал нетерпеливый стук копыт, а то какая-то из лошадей вдруг заржет, но тут же и умолкнет, словно сознавая ржание свое вовсе тут неуместным.

Было часов шесть вечера. У входа в особняк, где располагался клуб, караулил швейцар в роскошных галунах. Я спросил у него, прибыл ли уже барон Жорж де Геккерен дʼАнтес, но он не удостоил меня ответом. Наверное, получил указание молчать. Я решил подежурить тут часок-другой — вдруг повезет, — но очень скоро понял, что, болтаясь так долго перед дверью прославленного клуба, непременно вызову подозрения. Да к тому же я совершенно уже окоченел, в горле скребло, по спине то и дело пробегала дрожь. Напомнив себе, что бронхи никуда не годные, я счел более разумным сократить срок наблюдения и перенести свой пост в ближайшее кафе на бульваре, где заодно можно и согреться, выпив грогу.

Выбрал для этой цели Тортони, где было переполнено. Разогревшись обжигающим напитком, я, слегка им одурманенный, рассеянно прислушивался к журчанию голосов и позвякиванию посуды. Скольжение официантов между посетителями, неяркий свет поставленных на столики ламп — все выдавало здесь заведение, принципами которого были сдержанность и изысканность. Подумав, я решил, что не следует, подобно какому-нибудь шпиону, упорствовать в преследовании Дантеса повсюду и следить за его перемещениями. Дабы не ошибиться, с кем имею дело, мне надо потребовать, чтобы кто-то из «власть имущих» обрисовал мне того, кого я разыскиваю, а при необходимости и представил ему. Ведь что будет за ужас, если я по ошибке совершу свою месть, направив оружие на другого человека! Можно ли представить себе более ужасную драму! Лучше что угодно, только не принести в жертву невиновного, положившись только на свою ненависть и на свое презрение! Кроме того, предпочтительнее не стрелять в Дантеса, целясь на глазок, среди прохожих, прямо на улице. Самое правильное, просто идеальный вариант — встретиться с ним в какой-либо гостиной, завязать разговор и, глядя негодяю прямо в глаза, холодно произнести: «Меня послал Александр Пушкин. Молитесь, сударь!» — и тут же наставить на него револьвер, который я заранее купил в Петербурге и сумел скрыть от всех таможенных досмотров. Итак, выстрел! Дантес падает, он смертельно ранен. Крики, суматоха. И я, воспользовавшись этим, исчезаю, пока никто не в состоянии преградить мне дорогу.