Сад радостей земных

Эпическая задача и характер изображения, когда в центре оказывается личность, поглощенная собственными заботами и потребностями, словно бы ей нет дела до происходящего вокруг, не вполне согласуются в «Саде радостей земных». Постепенно это расхождение будет становиться в творчестве Оутс все заметнее от книги к книге, пока «большое время» истории почти полностью не исчезнет из ее поля зрения. Но в первых романах Оутс эта опасность еще только предощущалась. В них сохраняется четко опознаваемая социальная проблематика и конкретность коллизий, направляющих ход жизни персонажей.

Основная проблема, которая здесь интересует Оутс, — все та же, что и у Апдайка, проблема свободы. До какой степени человек действительно свободен определять свое назначение в мире? Сам ли он творит собственную судьбу или внешние обстоятельства всегда сильнее, чем индивидуальные побуждения и мечты?

Вот о чем заставит Оутс размышлять своих персонажей, каждого из них приводя к поражению в схватке с действительностью. Несходны жизненные пути этих людей. Но одинаков итог.

Он всегда глубоко драматичен. Погибнет, не выдержав постоянного предельного напряжения и всего своего полуживотного быта, рабочий-сезонник Карлтон, пополнивший список жертв «великой депрессии». Ему во всей неприглядности открываются законы, установленные «теми, кто всем заправляет». И уделом Карлтона окажутся тяжелый механический труд от зари до зари да вечное скитание по дорогам — из поселка в поселок, где вечно одно и то же запустение, и грязь, и гниль отбросов, в которых роются дети, и глухая ярость обездоленных, ищущая выхода в пьяных драках.

У Стейнбека в «Гроздьях гнева» эта ярость рождала новое самосознание согнанных с земли фермеров, которые впервые ощутили себя народом — страдающим, но непобедимым. Карлтону чуждо такое чувство. Он стремится лишь доказать хотя бы одному себе, что сам он не чета этому «жалкому отребью», с которым приходится делить кров и хлеб. Он искренне ненавидит тех батраков, которые вместе с ним трясутся в разваливающемся автобусе под разговоры о жуликах-комиссионерах, только и норовящих сорвать куш побольше на любом контракте. Для Карлтона его товарищи — это «грязь, что тяжело оседает на дне ручья».

Откуда это жалкое высокомерие? Как все Уолполы, Карлтон жаждет свободы от порабощающих его обстоятельств, и ему необходима хоть какая-то иллюзия — она последнее прибежище его ущемленной гордости. Но иллюзиями жить невозможно. Реальная жизнь вступает в свои права, и рушится карточный домик несбыточных надежд.

Для Лаури надежда как будто не беспочвенна — он ведь и впрямь сумел вырваться из сетей повседневного униженного существования, которых Карлтон так и не смог разорвать. Лаури — далекий потомок тех бесшабашных искателей удачи, каких и прошлом немало перевидала Америка, придумавшая для них меткое прозвище — «джентльмены-авантюристы». По-своему он бескорыстен и, уж во всяком случае, далек от обывательского скопидомства, этот мелкий торговец спиртным, ведущий рискованную игру во времена «сухого закона». Но, ничем на свете не отягощенный, он и не задумывается ни о чем, кроме сегодняшних забот. И вся свобода, которой так дорожит измельчавший романтик Лаури, на поверку оказывается мнимостью. Пусть даже он и избежит опасностей оседлого мещанского жития, так заворожившего Клару, когда она еще готова была удовольствоваться снятым по дешевке чистеньким домиком да пропыленным садом, ставшим для нее символом земного рая.

Об этом саде с его чахлыми розовыми кустами, корявым грушевым деревом и металлическими стульями, выкрашенными в ярко-алый цвет, Клара будет вздыхать и годы спустя, уже сделавшись полноправной хозяйкой богатого поместье и супругой крупного бизнесмена, которого она никогда не любила. Обобщенный смысл, вложенный в заглавие романа, расшифровывается без труда. Сад стал для Клары «волшебным царством», потому что в нем она забывала обо всем мире, упиваясь собственным счастьем и не желая замечать, до чего оно убого. С ходом лет на месте хибар вроде той, где Клара старательно наводила уют, поджидая своего беспутного Лаури, поднимутся комфортабельные современные дома, битком набитые не копеечными поделками из близлежащей лавочки, а модными и дорогими изделиями, отвечающими всем требованиям вкуса, воспитанного на телевизионной рекламе. Потребительское общество станет реальностью. И в этом обществе удушливая атмосфера садика, словно бы непробиваемыми стенами отгороженного от подлинной жизни, полной тревог, человеческих драм и социальных антагонизмов, никуда не исчезнет — напротив, только усилится и сделается непереносимой для каждого, кто не охладел душой.

В такой атмосфере задохнется Клара Уолпол, а затем и ее сын, у которого не хватило сил для настоящего бунта, как недостало и цинизма для окончательного приспособления. Роман Оутс прочитывали по-разному — то как произведение трагическое, то как резко обличительную книгу. И то, и другое восприятие романа не лишено своих оснований.

Как и целый ряд других явлений американской литературы 60-х годов, «Сад радостей земных» содержит в себе бескомпромиссное развенчание потребительства — опустошительного жизненного кредо, в ту пору пользовавшегося еще почти не поколебленным доверием повсюду на Западе. Устремления и чаяния героини Оутс покажутся ничтожными — и не без причины. Но в ее судьбе, такой типичной для целого поколения, заключен и элемент настоящей драмы. Это драма тех, кто с детства ощутил всю жестокость общества и в поисках какого-то укрытия от невзгод обманулся приманкой материального благоденствия, слишком поздно поняв, что за него приходится расплачиваться конформизмом, бездуховностью, бесцельностью существования и испепеляющим сознанием несостоявшейся жизни.

Кларе, Кречету и другим персонажам Оутс оно знакомо точно так же, как героям Апдайка, пусть это ощущение тупика нередко выражается у Уолполов в таких формах, которые наверняка оттолкнули бы от них и Колдуэлла, и Джоя Хофстеттера. Родственность между всеми ними, однако, сохраняется, потому что каждый из них с неизбежностью вынужден осмыслить и решить для себя вопрос о свободе человека и о его ответственности за ту жизнь, которую он для себя выбирает — или безвольно принимает, смиряясь перед тяжкими обстоятельствами.

Каждый из них до той или иной степени изведал искус приспособленчества, каждый на собственном опыте испытал неотвратимость страшных духовных потерь, которые влечет за собой конформистская нравственная ориентация. И за частными случаями, о которых рассказали Апдайк и Оутс, обозначилась большая социальная проблема, обнаружились сложные конфликты, актуальные сегодня ничуть не меньше, чем два десятилетия назад.

А. Зверев

Часть первая

КАРЛТОН

1

Штат Арканзас. В тот день, много лет назад, грузовик, полный сезонников, столкнулся на проселочной дороге с легковой машиной. Было девятнадцатое мая, рыжая глина обочины размокла; все праздно толклись под моросящим дождем, будто на гулянье.

Карлтон Уолпол с виду был возраста самого неопределенного. Порой он выглядел совсем молодо, а порой серые от грязи морщины на лбу врезались глубже, и тогда казалось, что он уже почти старик или изнурен каким-то недугом. Увидев его одного где-нибудь в городишке, каких немало встречалось у них на пути, когда он, пьяно пошатываясь, брел к себе в поселок или, сидя у дороги, швырял камешками в проходящие машины, всякий подумал бы, что это самый обыкновенный парень, один из многих: возможно, родом из Кентукки, и, возможно, покинуть родные места его вынудили обстоятельства, разобраться в которых ему не под силу; ему еще нет тридцати, однако жить бродячей жизнью сезонника, не владеющего никаким ремеслом, уже трудновато. Но в кругу семьи — а у него было уже двое детей и ожидался третий — становилось заметно, что какая-то внутренняя сила заставляет его держаться прямо, не сгибая спины, и в уголках глаз тоже затаилось какое-то мучительное напряжение, глухой гнев: он и сам не может понять, что это за чувство, а потому не может дать ему выход и избавиться от него. Узкое удлиненное лицо было даже красиво, но порой, когда Карлтона одолевала жгучая, мучительная неуверенность, оно становилось отталкивающим; волосы очень светлые, в детстве они были почти белыми; голубые глаза смотрели без всякого выражения, словно в них отражалось одно только небо. Когда Карлтон двигался быстро и порывисто, лицо его казалось даже чересчур узким, острым, как лезвие ножа, и у вас невольно напрягались все мышцы перед бессознательной угрозой, которой веяло от этого человека. Но он мог двигаться и неторопливо; от кого-то он унаследовал своеобразное изящество — правда, у него оно обратилось в какую-то ленивую пружинность: так человек идет вброд, силясь одолеть течение.