Румянцевский сквер

— Я научусь. Разрешите идти?

— Не торопись. — Одинец достал из ящика бумагу, придвинул к Колчанову. — Напиши подробно про тот разговор.

— Так вам уже доложили, товарищ капитан…

— Это вас не касается. Вы пишите. Все, что Цыпин сказал. Подробно. Давай, давай, — нажимал он, видя, что Колчанов колеблется. — Вы обязаны, как давший подписку.

Колчанов мысленно послал капитана очень далеко. И принялся писать. Писал медленно, каждое слово обдумывая. Старался не отклоняться от факта. Так и записал фактически: «Цыпин сказал, что квартира это проблема. Офицерам можно, а рядовому нельзя, если хочет заиметь семью».

В последних числах января рота, где служили Колчанов с Цыпиным, получила приказ готовиться к десантной операции. Еще толком ничего не было известно. Знали только, что роту придают автоматному батальону — лучшему подразделению бригады — для усиления. Замполит батальона знакомился с личным составом роты. Беседуя с Колчановым как с комсоргом, расспросил о бойцах, и — вдруг:

— А вот боец Цыпин. Слыхал, у него с дисциплиной слабовато. Что скажешь, комсорг?

— Товарищ старший лейтенант, — твердо ответил Колчанов, — мы с ним по Второй бригаде еще знакомы, вместе дрались под Котлами, под Копорьем. Ничего, кроме хорошего, сказать не могу. Оружием владеет, стойкость имеет.

— Ну, ладно, — сказал замполит. — Поглядим.

В тот вечер Колчанов в коридоре казармы остановил Цыпина, отвел в сторонку.

— Ты вот что, Цыпин. Есть на тебя нарекания, что с дисциплиной слабовато. Болтаешь много. Ты это… болтовню прекрати.

— Какую болтовню? — Цыпин выкатил шалые глаза.

— Лишнее болтаешь. Это может отразиться, понятно?

— Ничего не понятно.

— Отставят тебя от десанта и… — Колчанов запнулся досадливо. — В общем, Цыпин, я предупредил. Веди себя тихо!

— Есть вести тихо! — Цыпин преувеличенно старательно вытянулся. — Разрешите, товарищ сержант, само, до гальюна добежать. А то с перловки в животе урчит, и пятки чешутся…

5

Ксения управилась с уборкой в комнате и вошла в кухню со щеткой и тряпкой. Повела курносым носом:

— Ух, накурили! Пройдите в комнату, я тут протру.

— Да ты особо не старайся, — сказал Цыпин. — Он теперь беспартийный.

Перешли в большую комнату, где по двум стенам стояли книжные стеллажи — предмет гордости Колчанова.

— Я и телефон его вызнал, — сказал Цыпин, глядя в окно на мокрый пасмурный день. — Петрова этого. Вот позвоню и, само, сделаю визит.

— Не надо, Толя. Если Петров здоров, он спустит тебя с лестницы. А скорее всего, он больной старик. Не ходи, не надо.

— С лестницы! Это еще — кто кого спустит.

— Ты упрям, знаю. Нам скоро семьдесят, Толя. Пора забыть Мерекюлю.

— У меня память пока не отшибло! Это у тебя, само… Родную партию позабыл.

— Не твое это дело. У меня свои причины.

— Какие причины? Горбачев вожжи отпустил, вы все и сыпанули в разные стороны… политбойцы!

Тут Ксения вошла в комнату.

— Ну что ты кричишь? — напустилась на мужа. — Тебя окосевшего привезли, спать уложили, чаем напоили — а ты на него же и шумишь.

— Не пускай его к Петрову, — сказал Колчанов. — Во избежание неприятностей.

— Эт какой Петров? A-а, в разведке который… Я-то не пущу, да разве удержишь? Если чавек лезет на рожон.

— Чавек! — передразнил Цыпин. — Помолчи, чухляндия! Коська был дома, когда ты с Рамбова уехала?

По старой привычке балтийских моряков он называл Ораниенбаум — он же Ломоносов — Рамбовом.

— Кудай-то ушел с утра с Ленкой. — У Ксении лицо сделалось озабоченным. — Ой, Витя… — Она села в кресло у журнального столика напротив Колчанова, крупной красноватой рукой провела по щеке, словно слезу утерла. — Ой, Витя, хочу спросить совета… Чо нам с Костей делать? Вбил себе, чо нужен ему свой этот… как его… все забываю…

— Автосервис, — мрачно вставил Цыпин.

— Ага, вот. Двое там скинулись, Костю зовут третьим. А пай-то большой, пятьдесят тысяч. Где их взять?

— Он же с Сахалина при деньгах приехал, — сказал Колчанов.

— Ой, при деньгах! Да он давно порастряс. Лена говорит, у них шесть тыщ всего осталося. К отцу пристал: «Достань мне денег, у тебя друзья богатые».

— Это я, что ли, богатый? — усмехнулся Колчанов здоровой щекой.

— Ой, не знаю, Витя, чо делать-то. Костя и раньше… а теперя и вовсе нас не слушает. Еще боюся, чо он к энтому на митинги бегает… к Самохвалову… Вот и отца, — кивнула она на Цыпина, — туда тащит…

— Никто не тащит! — закричал Цыпин. — Я не блоха, чтоб на аркане! Там интересно объясняют, само, про нашу жизнь.

— Ой, интересно! Друг дружку пужают, чо Россию продают, и крича-ат…

— Да ты откуда знаешь, ты ж не была!

— Сам рассказывал. Ай забыл? Стоят и крича-а-ат, время у них, чо ли, много…

— Умолкни! Вставай, поехали.

— Витя, — сказала Ксения в передней, когда тот подал ей плащ. — Если соль остыла, ты разогрей. А лучше — сходи в поликлинику. Зуб-то надо лечить.

— Ладно. Спасибо, Ксана, за приборку.

6

Колчанов родился в конце декабря — значит, по знаку зодиака был он Козерог. А у Козерогов, известно, имеется склонность к пессимизму. Самая ничтожная малость может Козерога повергнуть в такое уныние, что хоть вешайся на люстре. Правда, до этого, как правило, не доходит, потому что, несмотря на восприимчивость натуры, Козероги очень выносливы.

Вот и Колчанов Виктор — много печальных событий выпало ему на долю, но выдюжил. А потому и выдюжил, что Козерог. Чем иначе объяснить, что не погиб, не сгинул в болотах под Мерекюлей, что ухитрился выйти к своим и даже избежал гангрены, отделался ампутацией обмороженных пальцев на обеих ногах. Пальцы — что? Главное, что ноги целы, а ставить ступни по-новому Колчанов скоро приноровился. Ну, походка изменилась. Зато ногти не надо стричь на ногах — тоже ведь хоть и малое, а преимущество. Может, он и вправду был везун.

Тогда-то, в сорок четвертом, и закончилась для Колчанова война. Не годный к строевому продолжению службы в морской пехоте, он получил тихое тыловое назначение. Родная 260-я бригада пошла высаживаться на разные острова Балтийского моря: летом — в Выборгском заливе, осенью — в Моонзунде, а победной весной сорок пятого — аж на косу Фрише Нерунг в удаленной Восточной Пруссии. А он, главстаршина Колчанов, сидел в славном городе Кронштадте, ведал партучетом в политотделе Учебного отряда. Дело было партийное, ответственное, но вообще-то необременительное. Оставалось довольно времени для личной жизни, и Колчанов не тратил его зря — достал учебники, освежая в памяти школьную премудрость, готовился поступать в Ленинградский университет.

Осенью сорок пятого, демобилизовавшись, поступил на исторический факультет. Такая стояла замечательная осень — без воздушных тревог, без опостылевшей светомаскировки на окнах, — всё, всё! Отвоевали, отстояли Питер, уберегли страну от немецких фашистов, и такая теперь начнется жизнь, полная смысла и радости, что только поспевай ухватить ее за пестрые перышки.

Он, Колчанов, всюду поспевал — и на лекции, и на семинары, и на заседания комсомольского комитета, куда его, фронтовика-партийца, выбрали единодушным поднятием рук. И еще он поспевал на свидания.

Валя Белоусова приходилась ему родственницей, дочерью маминого двоюродного брата, кораблестроителя. Они и жили по соседству, на Большой Пушкарской, но в школьные годы Колчанов, конечно, не обращал внимания на троюродную сестру. Валька была на шесть лет моложе — пискля, куклы, альбом с дурацкими стишками вроде: «Ты лети, лети, письмо, прямо Валечке в окно. Если Вале неприятно, ты лети, письмо, обратно». И мама у нее была писклявая, смешливая, голова в мелких кудерьках, — она преподавала французский язык, и Валька с детства болтала по-французски — трэ бьен, силь ву пле, сэ врэ. «Ты врэ, врэ, да не завирайся!» — дразнил ее Колчанов. Девочка надувала губки и кричала: «Сам не завирайся!»