Игрок 1. Что с нами будет?

Черт. Что еще за «струя»?

Люк ненавидит двадцать первый век.

Люк — вор и преступник.

Люк помнит, что раньше он верил. Верил в то, что однажды настанет день, после которого ему уже не придется жить в линейном времени, и его перестанет пугать бесконечность. Все тайны будут раскрыты. Машины откажутся заводиться; автостоянки расплавятся, как шоколад; грунтовые воды исчезнут; планета начнет проваливаться в себя. Разрушения будут поистине грандиозными; небоскребы и международные корпорации рассыплются в пыль. Две жизни Люка, жизнь наяву и во сне, сплавятся воедино. Под оглушительный грохот музыки. Прежде чем он станет нематериальным, его тело вывернется наизнанку, и рухнет на землю, и изжарится, как кусок мяса в дешевой шашлычнице, и он наконец освободится, и его будут судить, и признают беспорочным.

Но его прихожане говорят о загробной жизни, словно это какой-нибудь Форт-Лодердейл.

Ну и ладно. Какая разница? Сейчас важно только одно: Люк свободен.

Его буквально колотит от этого восхитительного ощущения свободы.

Для себя Люк решил так: пусть у него ничего не вышло, но его несостоятельность — она настоящая, подлинная и реальная, и поэтому есть воплощение чистейшего состояния бытия. Того состояния, которое было неведомо прежнему — будем надеяться, уже безвозвратно ушедшему, — притворному Люку. Это и есть настоящая жизнь, и это так здорово, когда ты ощущаешь себя живым! Ради этого стоило совершить преступление!

Да, Люк совершил преступление, и теперь у него по карманам рассовано двадцать тысяч долларов, и он сидит, наблюдает, как в бар входит рыжеволосый пижонистый коротышка. Подходит к Карен, кладет руку ей на бедро. Карен, кажется, вовсе не рада знакомству. Ну да и на хрен. Оба просто продолжат поиски и будут искать и искать, пока не найдут кого-то, равного им в пищевой цепи. Чарльз Дарвин все это уже описал.

В Люке вдруг пробуждается совесть. В силу привычки он мысленно обращается к Богу, в которого когда-то верил, но теперь он говорит с Ним иначе: Боже, я знаю, что вера — не естественное состояние сердец человеческих, но зачем же ты сделал, чтобы верить было так трудно? Только теперь уже поздно, потому что я больше в Тебя не верю. Почему я ни разу не говорил о своих сомнениях с кем-то из ближних? Те, кто старше меня и мудрее, могли бы направить меня, указать верный путь. Но наверное, в конечном итоге так даже лучше: держать свои сомнения при себе. Если высказываешь их вслух, это снижает их цену — превращает в дешевые слова, каких и так в мире немало. Если мне суждено пасть, я паду сам по собственной воле.

Как ни странно, но честность перед собой, готовность признать вину за преступление порождают не стыд, а душевный подъем — этакую благородную одухотворенность. Люк разглядывает роскошную хичкоковскую блондинку, сидящую за компьютером в жалком «бизнес-центре» в дальнем конце зала. Интересно, заметила ли она Люка? И как бы она отнеслась к его преступлению? Люку кажется, что прежде всего она обратила бы внимание на его ботинки, и эти ботинки сразу сказали бы ей: «Куплено в дисконт-центре», — и она бы списала его со счетов, так что черт с ней; как только Люк доберется до города, он первым делом зайдет в какой-нибудь дорогущий бутик и купит пару шикарных туфель, и ему больше никогда не будет стыдно за свою неказистую, унылую обувь.

Что такое? Она на него посмотрела… и улыбнулась ему! Обалдеть и не встать!

А с другой стороны, как-то боязно. Такая прекрасная снаружи, а внутри наверняка настоящее чудовище — если взять за образец бывшую паству Люка. Скорее всего у нее тяжкая форма зависимости от компьютерных игр и онлайн-шопинга. Родители, видимо, разорились на светло-бежевом кашемире и дымчато-зеленой «ангорке». Может быть, поболтаем о том о сем? Это вряд ли. Она скорее всего предпочла бы общаться посредством коротеньких эсэмэсок, даже если бы они с Люком ехали вместе в одной машине. Она хорошо разбирается в программном обеспечении и в совершенстве владеет искусством скрывать свои долговременные «зависания» на изуверски-чернушных армейских фотосайтах. И наверняка ничего не помнит ни об 11 сентября, ни об ошибке-2000. И никогда не возьмется учить иностранный язык, потому что онлайновый переводчик переведет ей любое слово за 0,034 секунды. Но самое главное, эта роскошная хичкоковская блондинка — живой, соблазнительный и пугающий знак препинания, неотвратимая точка в конце самого существования Люка, точка в конце примерно такого неутешительного абзаца: Это новая норма, Люк, это новая нормальность. И знаете, что, преподобный, — вам в этой нормальности места нет, вам прямая дорога на свалку истории, святой отец, вы исчерпали свою культурную задачу, так что простите великодушно, падре, но вы теперь просто кусок проржавевшего культурного металлолома, не годный даже на то, чтобы пустить его в переработку. Так что ищите себе утешение в компании таких же не нужных уже никому, устаревших, отживших свое экземпляров — кстати, как раз и представленных в этом баре. Сравните ваши отвисшие подбородки, и расплывшиеся, как квашня, талии, и тусклые взгляды, и разговоры о крахе коммунизма, ну, хотя бы с последней серией «Друзей».

Разложив все по полочкам, Люк все равно пребывал в неуверенности, что ему делать. Может быть, он и отстал от жизни, но… черт возьми! Он ни с кем не встречался уже больше года. Не встречался? Люк мысленно отругал себя за самоцензуру. Он никого не имел уже несколько лет.

Он улыбнулся блондинке, которая как будто немного робела. Словно ей было неловко. Люк указал взглядом на табурет рядом с собой. Приглашая блондинку присоединиться к нему. Она застыла, и Люк подумал: «Черт, слишком прямолинейно». Но потом она поднялась и направилась к Люку. У нее была странная походка — какая-то механическая, неживая. Люк подумал, что может, она манекенщица и что все манекенщицы сейчас так ходят. «Она такая красивая, — подумал он. — Как героиня мультфильма. Это не женщина, а кукла Барби».

Она подошла к Люку, прикоснулась к высокому табурету у стойки и сказала:

— Я сяду здесь.

— Да, конечно.

Она села, и Люк подумал, что, похоже, она в первый раз в жизни попробовала усесться на высоком барном табурете. Она неестественно изогнулась, как это бывает, когда человек начинает учиться кататься на коньках или жонглировать. Но потом села нормально и принялась разглядывать бутылки на зеркальной стене за стойкой. Люк смотрел на нее, но ей, похоже, было безразлично, что на нее смотрят.

Он сказал:

— Парень заходит в бар, и бармен глядит на него и говорит: «Эй, это что — анекдот?»

Если Люк ждал какой-то реакции, он ее не дождался.

— Меня зовут Люк.

Короткая пауза.

— Меня зовут… — Еще одна пауза. — Рейчел.

— Очень приятно.

— Да.

Люк чувствовал, что замахнулся на то, что ему явно не по зубам. Он ужасно робел и стеснялся. Наверное, надо бы заказать выпить. И еще, может, каких-то закусок. Но чем угощают таких женщин? Гамбургерами из мяса пантеры? Паштетом из павлиньей печенки на хрустящих хлебцах? Или, может, красивые женщины вообще не едят человеческую еду?

— Хотите чего-нибудь выпить? Могу я вас угостить?

— Да. Имбирного эля, пожалуйста.

— Отлично. Бармен! — окликнул Люк Рика, но тот следил за развитием событий у интернет-парочки и поэтому был рассеян.

— Вы что-то хотели?

— Имбирного эля для Рейчел, а мне — «Гленфиддик» со льдом.

— Сейчас все будет.

Люк сунул руку в карман, где лежала толстенная пачка денег, достал полтинник, положил на стойку… и вдруг его словно отбросило в прошлое, в те времена, когда он считал себя хорошим человеком; когда он еще верил, что может чего-то добиться и что жизнь проходит не зря; когда ему было не нужно грабить банковский счет церкви, чтобы вернуть себе ощущение полноты жизни; когда каждый миг ощущался так, словно ты сидишь в баре с красивой женщиной; когда Люк чувствовал, что его молитвы еще что-то значат, что это не просто пустые слова, когда молитва была как луч, направленный в небеса, — такой же мощный и яркий, как солнечный луч, пробивающий тучи в конце хмурого дня, как прожекторы, освещающие здание голливудского театра «Кодак», когда там проходит вручение «Оскара». Люк не чувствовал себя потерянным, но ощущения, что он нашелся, тоже не было.