Торжество незначительности

— Придурок! — отвечает, не оборачиваясь, девушка (громким голосом).

Извинялы

Сидя один в своей студии, Ален осознал, что у него до сих пор болит плечо, и подумал, что женщина, которая пару дней назад так сильно толкнула его на улице, наверняка сделала это нарочно. У него в ушах еще звучал ее пронзительный голос, когда она назвала его «идиотом», и свое собственное умоляющее «извините», за которым последовал ответ: «Придурок!» Опять он извинялся ни за что! Откуда этот постоянный дурацкий рефлекс просить прощения? Воспоминание не оставляло его, и он почувствовал необходимость с кем-нибудь поговорить. Он позвонил Мадлен. В Париже ее не было, мобильный выключен. Тогда он набрал номер Шарля и, как только услышал его голос, извинился:

— Не сердись. У меня ужасно плохое настроение. Нужно поболтать.

— Очень кстати. У меня тоже плохое настроение. У тебя из-за чего?

— Злюсь на самого себя. Почему по любому поводу я чувствую себя виноватым?

— Это несерьезно.

— Чувствовать себя виноватым или не чувствовать. Думаю, все дело в этом. Жизнь — это борьба всех против всех. Это давно известно. Но как протекает эта борьба в более или менее цивилизованном обществе? Люди ведь не могут при встрече сразу набрасываться друг на друга. Вместо этого они пытаются унизить другого, внушив ему чувство вины. Победит тот, кто сделает другого виновным. А проиграет тот, кто признает вину. Представь, ты идешь по улице, погруженный в свои мысли. А навстречу тебе шагает какая-то девица, идет и не смотрит по сторонам, как будто она одна на свете. Вы сталкиваетесь. И тут наступает момент истины. Кто будет орать на другого, а кто извиняться? Это вполне показательная ситуация: на самом деле каждый из них одновременно — и тот, кто толкнул, и тот, кого толкнули. И тем не менее одни тут же, немедленно, совершенно инстинктивно признают себя виновными, то есть толкнули они. А другие немедленно, инстинктивно представляют себя жертвами, теми, кого толкнули, то есть право на их стороне, они тут же готовы обвинять другого и покарать его. Вот ты в этой ситуации будешь извиняться или обвинять?

— Конечно, буду извиняться.

— Вот, так что, бедняга, ты тоже принадлежишь к армии извинял. Ты надеешься задобрить другого своими извинениями.

— Ну разумеется.

— А вот в этом ты ошибаешься. Тот, кто извиняется, признает себя виновным. А коль скоро ты признал себя виновным, ты побуждаешь другого и дальше оскорблять тебя, разоблачать твою вину публично, и так до самой твоей смерти. Вот роковые последствия первого извинения.

— Это точно. Значит, извиняться не надо. И все-таки я предпочел бы жить в мире, где извиняются все без исключения, просто так, постоянно, по любому поводу, пусть все заваливают друг друга извинениями...

— Каким грустным голосом ты это говоришь, — удивился Ален.

— Вот уже два часа я думаю только о своей матери.

— А что случилось?

Ангелы

— Она больна. Боюсь, это серьезно. Она только что мне звонила.

— Из Тарба?

— Да.

— Она одна?

— С ней ее брат. Но он еще старше ее. Я хочу прямо сейчас сесть в машину и ехать к ней, но это невозможно. Сегодня вечером у меня работа, которую я не могу отменить. Работа совершенно идиотская. А завтра поеду...

— Странно. Я часто думаю о твоей матери.

— Тебе бы она понравилась. Она забавная. Ей, наверное, уже трудно ходить, но мы все равно так веселимся.

— Похоже, твоя любовь к забавным историям — это от нее.

— Наверное.

— Странно.

— Почему странно?

— По тому, что ты мне рассказывал, я представлял ее по-другому: как будто из стихов Франсиса Жамма. В окружении больных животных и старых крестьян. Среди осликов и ангелов.

— Да, — сказал Шарль, — она такая. — Потом, помолчав несколько секунд: — Почему ты сказал про ангелов?

— А что тебя удивляет?

— В моей пьесе... — И после некоторого молчания: — Понимаешь, пьеса для кукольного театра — это просто пустяк, шутка, я ее даже не пишу, а просто представляю, но что я могу поделать, только это меня и развлекает... В общем, в последнем акте этой пьесы я представляю ангела.

— Ангела? Почему?

— Не знаю.

— А как закончится пьеса?

— Сейчас я знаю только, что в конце будет ангел.

— А что означает для тебя ангел?

— Я не силен в теологии. Ангела я представляю себе по фразе, когда благодарят за доброту: «Вы сущий ангел». Моей матери

часто такое говорят. Вот почему я и удивился, когда ты сказал, что видишь ее с осликами и ангелами. Она такая.

— Я тоже не силен в теологии. Помню только, что есть поверженные ангелы.

— Да, поверженные, — согласился Шарль.

— А что мы еще знаем про ангелов? Что они изящные...

— Да уж, трудно представить себе пузатого ангела.

— И у них есть крылья. И еще они белые. Белые. Слушай, Шарль, если я не ошибаюсь, у ангелов ведь нет пола. Может, этим и объясняется их белизна.

— Может быть.

— И их доброта.

— Может быть.

Немного помолчав, Ален сказал:

— А у ангела есть пупок?

— Что?

— Если у ангела нет пола, он родился не из чрева женщины.

— Разумеется, нет.

— Значит, у него нет пупка.

— Да, в самом деле, пупка нет... Ален подумал о молодой женщине, которая у бассейна загородного домика коснулась указательным пальцем пупка своего десятилетнего сына, и сказал Шарлю:

— Странно. Я тоже в последнее время все время думаю о матери... представляю ее во всех мыслимых и немыслимых обстоятельствах...

— Дружище, хватит! Мне надо готовиться к этому проклятому коктейлю.

Часть четвертая

ВСЕ В ПОИСКАХ ХОРОШЕГО НАСТРОЕНИЯ

Калибан

По первой своей профессии, которая в те времена являлась для него смыслом жизни, Калибан был актером; именно эта специальность записана черным по белому у него в документах, а будучи актером без ангажемента, он уже давно получал пособие по безработице. Последний раз, когда его можно было увидеть на сцене, он исполнял роль дикаря Калибана в шекспировской «Буре». Со слоем коричневого грима на коже, в черном парике, он скакал и выл, как ненормальный. Это выступление так восхитило его приятелей, что они стали называть его именем персонажа. Это было уже давно. С тех пор театры не приглашали его, а пособие уменьшалось год от года, как, впрочем, у тысяч других актеров, танцовщиков, певцов, сидевших без работы. И тогда Шарль, который зарабатывал на жизнь, организуя коктейли на дому заказчика, нанял его в качестве официанта. Так Калибан смог заработать немного денег, и более того, будучи по-прежнему актером в поисках утраченной миссии, он получил возможность время от времени менять образ. Обладая несколько наивными эстетическими представлениями (а разве его святой покровитель, шекспировский Калибан, не был наивен?), он думал, что его актерские достижения будут тем примечательнее, чем дальше от реальной жизни окажется изображаемый им персонаж. Вот почему он настоял на том, что сопровождать Шарля он будет не как француз, а как иностранец, говорящий на языке, которого никто вокруг не понимает. Когда пришлось выбирать новую родину, он, возможно, из-за своей смугловатой кожи выбрал Пакистан. Почему бы и нет? Выбрать родину проще простого. А вот придумать язык — это действительно трудно.

Попробуйте сымпровизировать и поговорить на вымышленном языке хотя бы секунд тридцать без остановки! Вы станете

без конца повторять одни и те же слоги, и вас с вашей болтовней тут же разоблачат как самозванца. Если вы решили изобрести несуществующий язык, ему требуется придать акустическое правдоподобие: создать особую фонетику, звуки «а» или «о» произносить не так, как произносят их французы, надо решить, на какой слог будет падать ударение. Также для естественности речи рекомендуется на основе этих абсурдных звуков создать некую грамматическую схему, представлять, какое слово является глаголом, а какое существительным. А если в игре участвуют двое, важно определить роль второго, француза, то есть Шарля: хотя он не умеет говорить по-пакистански, он должен знать по крайней мере несколько слов, чтобы можно было в случае необходимости договориться о главном, не произнося ни слова по-французски.