Любовь, опять любовь

Ни разу в дневниках Жюли не встречаются экономические выкладки, денежные расчеты. Она одна в мире, мать ее погибла во время землетрясения у горы Пеле, в уничтоженном стихией Сен-Пьере, куда отправилась погостить к сестре. Никаких упоминаний об обращении за помощью к отцу в дневнике нет.

За неделю до того дня, когда мэр, старый приятель Филиппа, должен был объявить их мужем и женой, Жюли утонула в том самом разливе, в котором, если верить злым языкам, она погубила своего ребенка. Теперь люди не верили, что она утопилась. С чего бы ей топиться, если все проблемы решены, после того, как она годами бродила по лесу. Нет, конечно же, ее убил какой-то озлобившийся воздыхатель. Не диво, когда живешь так, на отшибе и в отрыве от всех людей.

Земляки не скупились на соболезнования Филиппу, но в душе считали, что так ему будет лучше. Жандармы собрали имущество Жюли — бумаги, рисунки, акварели, ноты — и упрятали все в большой сундук, который, за неимением лучшего места, засунули в подвал местного музея. В 70-х годах XX века потомки Реми обнаружили у себя ее ноты. Музыка понравилась, кто-то вспомнил о сундуке в музейном подвале, нашли новые ноты; музыку исполнили на муниципальном празднике, где ее услышал англичанин по имени Стивен Эллингтон-Смит. И среди любителей музыки прошел слух, что произведения Жюли Вэрон уникальны, кто-то не стеснялся называть ее великим композитором.

Вскоре появились также и отклики на ее живопись и на ее дневники. О Жюли Вэрон заговорили; прозвучало определение «небольшая, но значительная ниша…». Выдержки из дневников Жюли появились в печати в Англии и во Франции; затем в трех томах они вышли полностью во Франции и в одном томе (избранное) в Англии. Критики дружно ставили эти опусы на одну полку с мадам де Севинье.

Воистину некоторые слишком обильно, себе во вред осыпаны талантами. Возможно, бедной Жюли жилось бы спокойнее, будь она скромной акварелисточкой, дальше кончика кисти своей не выглядывающей. Ее разносторонняя одаренность, однако, превращает Жюли в благодатную пашню для феминисток всех мастей. Ее можно прибить к щиту и в качестве несчастной жертвы, и в качестве авангардной фигуры борьбы за независимость. А вот музыкальные критики затрудняются с выбором для нее полочки в своем каталоге. Сейчас поражаются современному звучанию ее мелодий и ритмов — и верно, в те времена они никак не вписывались. Жюли прибыла из Вест-Индии, где буйство, беспокойство в крови. В наше время на фактор «крови» не забывают обращать внимание. Не диво, что ритмы Жюли Вэрон чужды Европе, хотя и Африкой они не пахнут. Усугубляет терзания классификаторов явное деление ее музыкального творчества на два периода. Первый нетрудно идентифицировать, но трудно понять истоки возникновения этих опусов. Прослеживается явное влияние трубадуров и труверов XII–XIV веков. Однако при жизни Жюли этой музыки не знали вовсе! Лишь в наше время забытые творения воссозданы по древним манускриптам. Существуют способы реанимации древней музыки. Арабская музыкальная традиция, пройдя почти без изменений сквозь века, проникла в Испанию, оттуда на юг Франции, вдохновляя странствующих менестрелей, бродивших из замка в замок с инструментами, в которых мы узнаем предков ныне существующих. Но исполнители неизбежно накладывали свой отпечаток на исполняемое, влияли на него, изменяли, интерпретировали. Мы знаем, чтопела графиня Диэ, но какона это пела? Натолкнулась ли Жюли где-нибудь на старые манускрипты? Мало ли что приключается в жизни. Где? В семействе де Ростанов? Но и здесь встречается закавыка: Жюли сочиняла эти произведения дознакомства с семейством Ростанов. Они напитаны болью расставания с Полем. Кто нам мешает предположить, что в комнате одной из ее учениц пылились на полках такие манускрипты? Что дало ей толчок в направлении этой манеры пения? Что воспринимал слух Жюли в ее уединенном обиталище? Журчание ручья, стрекот кузнечиков, уханье сов, крики козодоев, клекот ястребов и разбойничий посвист разгулявшегося ветра, — симфония мира холмов, меж которыми пробирались трубадуры, направляясь к очередному месту приложения своих усилий в борьбе за существование. Дело даже дошло до утверждений, что якобы Жюли в ее лесной хижине посещали духи древних менестрелей. Сочинения Жюли Вэрон, исполнявшиеся в концерте древней музыки трубадуров, органично воспринимались слушателями как «настоящие», гармонично вплетались в узор старинного звукового ковра. В общем, трудно объяснить и истолковать эту первую фазу ее творчества — зато она легко воспринимается на слух. Вторая фаза — совершенно иная, хотя не избежала Жюли и краткого переходного периода, в течение которого обе манеры как — то неспокойно сочетались, коллоидно смешивались, как масло и вода. В новой фазе никакого намека на Африку. Вязкие текучие ритмы с редкими вспышками чего-то бурного, первобытного, как будто побуждающего к танцу — и вновь вплетающегося в иные темы, отступающего, затихающего, уходящего на второй план, в отличие от музыки позднего Средневековья, где ни один голос не доминирует над другими. Беспокоящее обезличивание. Музыка ее «трубадурского» периода откровенно жалуется, хотя и формально, в рамках жанра, как, скажем, фаду ор или блюз, всегда ограждающиеся барьером жалобы мелкого индивида, его мольбами о сочувствии, жалости, даже любви. Поздняя музыка Жюли Вэрон, прохладная, кристальная, может быть напета ангелом, как выразился один исследователь, или, как живо возразил другой, дьяволом.

Совсем не простое занятие — слушать ее поздние сочинения, сопоставляя их с дневниковыми записями того же периода и с автопортретами. Перед тем как броситься в воду, сбежать от разумного брака, «лишенного убедительности», она выполнила венок пастельных автопортретов, как бы иронический отзвук хороводов ангелочков на поздравительных открытках. Серия открывается в левом верхнем углу пухленьким младенчиком; умные черные глаза его фиксируют зрителя, каковым являлась в момент работы сама Жюли, следует об этом помнить. Далее — прелестная девочка в белом муслиновом платьице с розовыми лентами и бантами, неукротимыми черными кудряшками и улыбкой, одновременно соблазнительной и насмешливой. Следующая — девочка-подросток, единственная в серии, отвернувшаяся от зрителя, подставившая ему свой гордый профиль птенца хищной птицы. Нет в этом подростке покоя, и зритель даже рад, что ему не приходится встречаться с Жюли взглядом, реагировать на упреки и запросы ее глаз. По нижнему краю листа — традиционная россыпь листьев, уравновешивающая столь же обязательный извив ленты сверху. Справа внизу, напротив «орленка», молодая женщина, свежерасцветшая, в апогее привлекательности; у нее есть что-то общее с герцогиней Альба Гойи, но она красивее лицбм и фигурой, смелее и выразительнее ее глаза, а взгляд приковывает. Напротив девочки-подростка, как бы рассматривая ее и оценивая, улыбается женщина слегка за тридцать, красивая, собранная, ничем не примечательная, кроме внимательного задумчивого взгляда, задерживающего зрителя, возбуждающего интерес и беспокойство, вызванное непониманием. Между этим изображением и следующими двумя — жирная черная черта: две непрожитые стадии жизни, от которых она отказалась. Расплывшаяся женщина средних лет сидит с поникшей головой, сложив руки на коленях. Энергия сохранилась лишь в желтом платке на волосах женщины, прикрывающем обильную седину. Обобщенный портрет пятидесятипятилетней. Наконец старуха — просто старуха, более Жюли представить себе не могла, никаких индивидуальных черт она вообразить не сумела или не пожелала. Подведя эту энергичную черту, Жюли вышла из дому, прошла мимо деревьев и остановилась на берегу. Долго ли стояла она там? Прыжок с обрыва на острые подводные скалы…

Произошло это как раз перед началом Первой мировой войны, столь резко изменившей судьбы женщин. А если бы она не прыгнула, не ушла из жизни?

Перед прыжком Жюли разобрала свои дневники, ноты, акварели, аккуратно сложила их. Похоже, она ничего не уничтожила, предоставив решение тем, кто придет после нее. Написала записку для полиции с указанием, где искать ее тело.