Приблуда

На другой день шел дождь и на третий – тоже. Завод Самсона вновь обрел своего незаметного и молчаливого младшего счетовода, а собака снова начала от него шарахаться; на третий день, когда Герэ поднял камень, чтоб вспугнуть не в меру расщебетавшегося на верхушке дерева дрозда, собака приняла угрозу на свой счет, взвыла и, поджав хвост, бросилась наутек. Оставшись один, Герэ вдруг припустился к дому, готовый на все и ни на что конкретно. Влетел в коридор, заорал, как безумный: «Мадам Бирон! Мадам Бирон!» – голосом, полным отчаяния и паники; заглянул в пустую кухню и маленький кабинет; без стука ворвался к Дютиё, пустая спальня которого означала, что старик, как обычно, уехал на выходные; забежал к себе, но даже не взглянул на печь с ее сокровищами и тем же решительным шагом переступил порог комнаты хозяйки.

Накинув халат, она сидела в закутке, служившем ей ванной. Одно плечо у нее было оголено, волосы распущены, в ней чувствовалась обезоруженность женщины за туалетом; Герэ не увидел торжествующего и лукавого взгляда, который она бросила на себя в зеркало, когда он накинулся на нее, обнял, как опьяненный страстью юнец, уткнувшись лицом в ее затылок и все еще округлое плечо, такое плотское, такое для него желанное, которое она подставляла ему со спины, как его единственную и последнюю надежду.

На рассвете он сидел на ее постели с обнаженным торсом и сквозь открытое окно смотрел на зарождающийся серый суровый день, на бледную землю пустыря, по которому дождь стучал умиротворенно и чуть ли не ласково.

Она лежала у него за спиной, натянув простыню до самого подбородка, наполовину скрытая подушкой, и властной, красивой, таинственно выступающей из темноты рукой мечтательно гладила его по спине, спокойно, как гладят лошадь. Поскольку он не реагировал, она больно ущипнула его, но он и тут не обернулся, а только чуть наклонил к ней голову, улыбаясь смущенно и умиротворенно. Он не мог видеть ее на еще окутанной полумраком кровати, но отчетливо слышал ее голос, близкий, теплый голос удовлетворенной женщины. «Красивый парень, – говорил этот голос, – ты красивый парень…» Она похлопывала его по бокам, точно барышник лошадь, а он польщенно улыбался. Он непринужденно закурил, она требовательно застучала ему по спине; протянув сигарету ей, он сам взял другую.

– Очень мило с твоей стороны раскуривать сигареты для старушки матери, – проговорил насмешливый голос у него за спиной. – Ты знаешь, что я тебе в матери гожусь? А? Негодник ты эдакий?

Он чуть сдвинул брови, нахмурился, а голос, успокаивающий и в то же время беспощадный, продолжал:

– Добрый юноша раскуривает сигареты старухе матери – своей старой шлюхе-любовнице… Добрый юноша вежлив с главным бухгалтером Мошаном… Добрый юноша всаживает ночью семнадцать ударов ножом какому-то бедолаге… Ты странный тип, знаешь…

Она расхохоталась. Герэ только на секунду зажмурился и продолжил глядеть в окно, затягиваясь дымом. Он ощущал полнейшую беззаботность, словно прибыл в пункт назначения, в надежное место, в убежище, гарантированное ему звуком ироничного, немного вульгарного голоса ничего о том не подозревающей женщины за его спиной. Он даже усмехнулся про себя украдкой, но сразу замер, когда голос, сделавшийся вдруг низким, настойчивым, зашептал:

– Расскажи, как ты это сделал?.. Ну, первые три удара – я понимаю, а после? Как ты смог? Расскажи.

– Нет, – отвечал Герэ. – Только не это.

Он швырнул сигарету в окно, повернулся к лежащей на постели, но невидимой ему женщине и набросился на нее с исступлением, очень походившим на страсть.

– Грубиян… Животное… – сказал еще голос и замолчал.

В следующее воскресенье в карвенской церкви звонил колокол. Светило солнце, хозяйка пансиона Бирон, одетая по обыкновению в черное, поливала цветы, а жилец, Герэ, в одной майке и брюках, босой сидел на пороге и наблюдал за ней, рядом с ним стояла чашка кофе, у ног его лежала чья-то приблудившаяся собака.

«Счастливая семейка», – злословили по-воскресному разодетые соседки и, проходя мимо пансиона на Равнинной дороге, ускоряли шаг – то ли потому, что спешили на зов колокола, то ли чтоб не видеть этой безобидной, но непристойной картины.

– Тебе не кажется, что цветам уже достаточно воды? – спросил Герэ. – Десять дней, как идет дождь… С тех самых пор, как мы с тобой встречали зарю, – добавил он с намеком.

Но хозяйка продолжала возиться с цветами и только пожала плечами в ответ.

– Ну, правда же, – не унимался Герэ. – В тот вечер дождь не прекращался. Лил всю ночь. Всю ночь мы его слышали, помнишь?

Женщина взглянула на него чуть брезгливо, но улыбнулась.

– Ты только об этом и думаешь, да? – полюбопытствовала она. – Мужики – чудной народ: они либо ни о чем не думают, а если думают, то об этом.

– А ты думаешь об этом слишком мало, – ответил он с ласковой укоризной.

– Я, дружочек, слишком много занималась этим со слишком многими и слишком часто. Я, знаешь, постарше тебя.

Он что-то еще пробурчал и смирился.

– Думаешь, получим письмо завтра?

Она уже обошла весь свой малюсенький садик, поставила лейку и теперь стояла над ним, смотря на него сверху властным, удовлетворенным и в то же время отстраненным взглядом. Он снизу лукаво ей улыбался.

– Может, и не завтра, – отвечала она, вытирая руки фартуком.

Он взял ее за руку, она не отреагировала, будто он взял посторонний предмет, и посмотрела на равнину и террикон – в ту сторону, откуда должен был появиться почтальон, – потом продолжила:

– Но послезавтра наверняка. Жильбер в таких случаях действует быстро. Ему нужно связаться с людьми в Марселе, вот и все. Они там скорые.

– Скучаешь по Марселю, да?

– Ага (лицо ее сделалось непроницаемым). Если б не это дрянцо, никогда б оттуда не уехала. В Марселе, знаешь, солнце. В Марселе краски, и потом у людей в жилах кровь, а не водица. Марсель – это город.

– Почему ты не вернулась?

Герэ внимательно разглядывал безжизненную руку, лежавшую у него на ладони. Он подумал, что руки у них одного возраста, и прижался лбом к крепким ногам свой любовницы.

– Потому что я там погорела, – ответила она резко. – Что ты жмешься ко мне, как маленький? В детство впал, Аль Капоне?

Он пожал плечами, но не шевельнулся.

– Мне тепло, – пробормотал он, уткнувшись в фартук. – Мне хорошо…

– Только не рассказывай, что мать тебя бросила в колыбели! – сказала она без тени юмора. – Меня воротит, когда сутенеры или убийцы жалуются на несчастливое детство…

И она изобразила красноречивый жест в подтверждение своих слов.

– Мать у меня славная была женщина. – Он говорил с ленцой, не торопясь. – С годами, правда, сделалась скаредной и сварливой, как старая сорока, но я не был несчастлив.

– Вот и хорошо, – отвечала она.

И тряхнула бедрами, будто хотела что-то сбросить, и голова Герэ качнулась назад.

– Ну как, нашел ты себе остров? – спросила она, направляясь к двери. – Или все-таки предпочитаешь Дакар?

– Нет, – ответил он, – нет, поедем все-таки в Конго. Там золото руками гребут, и чего только нет… Публика там, конечно, разная, но как-нибудь разберусь.

Он самодовольно усмехнулся, но усмешка слетела с его губ, как только она зашла в дом. Тогда он обернулся с опаской, по звуку включившегося радио понял, что она в кухне, наклонился, прижал к себе собачью морду, обхватил пса за шею обеими руками и, обезумев от нежности, долго и ласково целовал грязную черную шерсть и блестящий нос разомлевшей дворняги.

– Тебе помидоры или огурцы? – донесся голос из дома.

Герэ мягко, но решительно оттолкнул собаку, крикнул: «Без разницы», – и закурил, сощурив глаз в манере Хэмфри Богарта.

Неделю спустя Герэ разгуливал по городскому спортивному магазину «Аронда» и не замечал, как толкают его суетящиеся продавцы, полагая, что такой клиент не представляет интереса. Рядом с собой в зеркале он видел мадам Бирон, ставшую для него теперь просто Марией, в видавшем виды черном пальто с выдровым воротником. Возбужденные взгляды Герэ вызывали у нее улыбку, и она тоже не сразу заметила пренебрежительную мину молодого продавца с напомаженными волосами.