Почти луна

Я наклонилась, взяла полотенце, которым задушила мать, и прикрыла ее лицо. Затем перекрестилась.

«Ты настолько не католичка!» — сказала мне в юности Натали, когда я попыталась подражать ей, но выходило только что-то вроде размашистого крестика на карте сокровищ.

— Прости, мама, — прошептала я. — Пожалуйста, прости.

Прокравшись обратно внутрь, чтобы отыскать обитый войлоком кирпич, которым мы всегда подпирали дверь, я вспомнила, как Мэнни принес из торгового центра запас продуктов на месяц. Я стояла в гостиной и едва повернулась, чтобы быть представленной ему, как он тут же уставился на мою грудь. Позже мать посоветовала мне не носить такую обтягивающую одежду.

«Это обычный свитер», — заметила я.

Она расхохоталась. «Сфинктер? Ты была права: этот парень — извращенец».

Помнится, я задумалась, где она подцепила этот термин, не Мэнни ли ее научил. Я знала, что иногда, когда ему некуда было идти, он приносил фильмы, чтобы смотреть вместе с ней. «Крестного отца» мать видела столько раз, что я сбилась со счета.

Я встала и уперлась руками в бока, чтобы выгнуться, — Натали называла это моей «растяжкой строителя». Теперь придется себя подгонять, как во время позирования. То, что я сделала, и то, что мне предстоит сделать, требует такого физического напряжения, к какому меня не подготовила бы и тысяча танцевальных уроков.

Я вернулась на крыльцо, возвышаясь над телом. Если миссис Левертон у себя наверху наблюдает в бинокль мужа, как она истолкует то, что видит? Если она скажет сыну, решит ли он, что его мать окончательно рехнулась? Я улыбнулась матери. Ей понравилось бы, что, донося о том, как я обращаюсь с ее мертвым телом, миссис Левертон рискует быть сброшенной с пьедестала — аккурат в болото старческого слабоумия.

Носком туфель-джазовок я пнула труп. Далее последовали ругательства и усилия.

— Черт, — размеренно, как вдох-выдох, повторяла я, покуда напрягала живот, готовясь к подъему.

Через одеяла я продела руки под мышки матери и, продолжая ругаться, поволокла ее на кухню. Одним последним рывком перевалила тело через порог и медленно осела на пол.

«Внутри», — сказала я и отпихнула носком кирпич.

Дверь начала медленно закрываться, и я подтолкнула ее ногой. Замок защелкнулся, прошуршали черные резиновые усы уплотнителя на нижнем крае, и тут раздался смертный хрип матери. Долгий, медленный скрежет, донесшийся из ее груди.

В то утро у себя дома я методично вытирала пыль со стеклянных шариков и раскрашенных деревянных цапель, которых повесила за окном спальни на невидимых нитках. Сейчас в моей голове трепетали раскинутые крылья этих птиц, словно предупреждение: я стану другим человеком, когда увижу их вновь.

Часы над кухонной дверью показывали начало седьмого. Незаметно пролетело больше часа после моего разговора с миссис Левертон.

Я на мгновение остановилась, держась за тело матери, и вообразила, как Эмили и ее муж, Джон, поднимаются по лестнице со своими детьми, Джон ведет Дженин, которая в четыре года тяжелее брата, а Эмили баюкает двухлетнего Лео. Мне припомнились некоторые из рождественских подарков, что я посылала годами: розовая и голубая пижамы с башмачками попали в яблочко, а игра с травмоопасными стеклянными шариками на веревочке была признана не подходящей по возрасту.

Я встала, думая о Лео в колыбельке, чтобы подбодрить себя, но тут же явилось непрошеное воспоминание, как мать позволила ему упасть.

Подтащив тело поближе к плите, я повернулась, чтобы пустить в раковину воду, да похолоднее. Раз за разом набирая воду в руки, я подносила их к лицу, но не плескала, а опускала щеки в мелкие лужицы, которые оставались в ладонях. В жаркие ночи мой бывший муж, Джейк, брал кубики льда и проводил ими по моим плечам и спине, выписывал круги на животе и поднимался к соскам, пока мои руки и ноги не покрывались гусиной кожей.

Я развернула одеяла. Сперва грубое красное «Гудзон-Бей», затем тонкое белое мексиканское из хлопка. Я ходила вокруг тела матери, туго натягивая углы одеял. Мягкое полотенце по-прежнему лежало на ее лице.

Лео не подпрыгнул, как должен был, по мнению матери, и все же его падению помешал край стула в столовой. Стул, возможно, спас его, хотя на память об этом случае у малыша навсегда остался шрам на лбу. Лицо матери в тот день было потрясенным и разобиженным. Эмили обвиняла ее, обзывала по-всякому, одновременно заворачивая ревущего Лео в голубое флисовое одеяльце. Мне пришлось встать между ними. По крутой дорожке Эмили пошла к своей машине, а я поплелась за ней, даже не обернувшись, чтобы проверить, смотрит ли мать нам вслед.

— С меня хватит, — отрезала Эмили. — Я устала ее прощать.

— Да, — согласилась я, — конечно.

— Я знаю дорогу, — сказала я и уселась на водительское сиденье.

В тот день я вела машину как никогда ловко, мчась на максимальной скорости по извилистым дорогам до больницы в Паоли.

Я задрала юбку матери, обнажив икры, колени и мясистые бедра. Меня затопила вонь ее недавней неприятности.

— Ноги держатся дольше всего, — сказала мать как-то раз.

Мы сидели перед телевизором и смотрели на Люсиль Болл. [8] Волосы Болл тогда были такими красными и ненатуральными, что больше походили на кровь, чем на клоунский парик. На актрисе был специально пошитый фрак с длинным хвостом, отчего она казалась чем-то вроде огромных песочных часов, но ноги, обтянутые чулками в сеточку и водруженные на высокие каблуки, были что надо.

Однажды я позвонила домой из Висконсина. Эмили, должно быть, тогда было около четырех. Трубку поднял отец, и я сразу услышала: что-то не так.

— Что случилось, папочка?

— Ничего особенного.

— У тебя странный голос. В чем дело?

— Я упал, — ответил он.

Я слышала напольные часы в родительской гостиной — их низкий хоровой перезвон.

— Ты лежишь?

— На мне старое лоскутное одеяло, и твоя мама старается изо всех сил. Она здесь.

В трубке раздалось шуршание, и я вступила в тревожные ничейные земли по ту сторону провода — мать шла к телефону.

— С ним все хорошо, — немедленно сказала она. — Просто он под лекарствами.

— Можно я еще с ним поговорю?

— Собеседник из него сейчас никакой, — ответила она.

Я спросила, что именно произошло.

— Поскользнулся на ступеньках. Пришел Тони Форрест и отвез его к доктору. Плохо с бедром и чертовыми варикозными венами. Тони говорит, Эдна Сент-Винсент Миллей [9] умерла из-за них.

— Из-за варикозных вен?

— Нет, из-за ступенек. Упала с них.

— Можно мне поговорить с отцом?

— Позвони на неделе. Он сейчас отдыхает.

Тогда я ощутила, сколь далеки мы друг от друга. Попыталась представить, как отец спит под одеялом воспоминаний, а мать хлопочет по дому, готовя еду из сухих зерновых хлопьев и консервированной кукурузы.

Я потела в законопаченном доме, но боялась открыть окно. Слишком боялась, что еще один смертный хрип вырвется из легких матери, просочится в воздух и разбудит женщин, которые живут одни и боятся одного и того же. Ночного гостя, что придет и убьет. Покорной дочери, внезапно прижимающей полотенце к лицу в порыве долгожданной детской мести.

Я снова повернула кран над кухонной раковиной и стала ждать, пока вода нагреется. Увидела тарелки, которые миссис Касл вымыла утром, и задумалась, что заставляло ее приходить в дом вроде маминого, помогать старухе, пока дни, а потом и годы текли прочь.

Каслы переехали в наш район, когда мне было десять лет. Миссис Касл прославилась как самая искусная жена, а ее муж был сочтен самым красивым мужчиной. Когда оба заходили к нам, чтобы отвезти лошадок-качалок на церковный благотворительный базар, мать и отец сидели с ними в гостиной, и каждый был увлечен беседой. Отец — с миссис Касл, а мать — с ее мужем, Алистером, как она его называла, причем последний слог звучал так тоскливо, словно был синонимом «сожаления».