Земная оболочка

Прайс ставит диагноз болезни — и только. Он добрался до корней в историях своих героев, но не показал коренные, конкретно-социальные причины человеческой общности и отчуждения — опять-таки из-за недостаточного историзма его художественного мышления. Как ни прочны узы родства и любви, им не удержать в целости оболочку земли, по которой ступают действующие лица романа.

«Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого. Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых»^[5].

Не сами выбрали… Удивительно, как точно перекликаются со второй частью марксова высказывания метафоры причинной обусловленности, приведенные выше. Жизнь героев Прайса — кусочек истории, но они не научились делать ее сами и, пожалуй, не помышляют о том, чтобы как-то воздействовать на обстоятельства. Они ждут покоя, а не ищут перемен.

…По усвоенной с детства привычке Роб Мейфилд мечтательно пишет на потолке свое заветное желание. Одноэтажный домик под раскидистыми дубами в трех милях от городка, где живут родители, — они с братом и сестрой навещают их по праздникам, глаза любящей жены на рассвете и работа, приносящая удовлетворение и покой.

Что и говорить, скромное мечтание, и картина скромная, и люди, мысленно нарисованные на ней. Но и такое малое счастье не дается героям американского писателя.

Г. Злобин

Земная оболочка

(Роман)

Но Ты, Добро, которому добра не надо,

Пребудь в покое вечно. Сам будь свои покоем.

Найдется ль человек, способный научить тому

                                                      другого человека?

                  И ангел — ангела?

                  И ангел — человека?

Августин. Исповеди, XIII. 38.

КНИГА ПЕРВАЯ

Удовольствие ради удовольствия

Май 1903 года

1

— От кого Тад узнал, что она умерла? — спросила Рина.

— Тад сам убил ее, — сказала Ева, — он же знал, чем это кончится.

Их отец — в сумерках едва различимый на своей качалке — сказал:

— Тише вы, мама идет. И какой он вам Тад. Он ведь ее родной отец — и ваш дедушка, между прочим, — и никого он не убивал.

— Ребенком-то он ее наградил, — сказал Кеннерли. — А ребенок убил ее. И, по-моему, только правильно, что он лишил себя жизни.

— Стыдно вам! — сказал отец. Он пыхнул сигарой. — Я очень надеюсь, что никому из вас никогда не придется делать подобного выбора. — Сигара снова вспыхнула. — Но, кто знает, может, кому-нибудь и придется. Вот тогда вспомните сегодняшний вечер — с какой жестокостью вы говорили об умершем, который и возразить-то вам не способен.

Первоначально его ответ предназначался Кеннерли, — Кеннерли через неделю покидал дом, его ждала работа, своя жизнь, — но закончил он, обращаясь к Еве. Средняя, из всех троих самая любимая, свет очей (как когда-то была для него мать, двадцать лет назад умершая), дочь, которую он, однажды полюбив, продолжал любить вот уже шестнадцать лет.

Несмотря на темноту, Ева встретила его взгляд. Выслушав его, она сказала:

— Но, папа, что может быть стыдного в желании знать правду. Мы все уже выросли. Всю жизнь мы слышим обрывки разговоров на эту тему, а нам в ответ лгут или отшучиваются… Мы просим тебя рассказать все, как было. В конце концов, нас это тоже касается.

Отец кивнул:

— Если мама услышит, она не переживет.

Все замолчали. Улица за забором была пустынна. Пес Гектор упоенно подставлял голову почесывавшему его за ушами Кеннерли. Голос матери все еще доносился из кухни: — Мэг, можешь взять этот хлеб себе, а к завтраку испечешь свежий, если придешь вовремя. Ведь ты придешь?.. — Мэг буркнула что-то, по-видимому, означавшее «да». — А ты, Сильви? Нам надо гладить занавески. — Более молодой и почтительный голос подтвердил: — Конечно, госпожа.

Рина и Кеннерли тоже не отводили глаз от Евы. Запевалой была она.

Ева сказала: — Не бойся, не услышит!

Отец заговорил торопливо, понизив голос до несвойственного ему шепота.

— Тад Уотсон женился на Катарине Эппс, и хоть он очень любил ее, прежде всего ему нужен был сын. Прошло три года, четыре… ни сына, ни дочери. Катарина говорила ему, что это воля божья, нужно смириться и ждать. Но вот ждать-то как раз Тад и не умел… На следующий год Катарина родила ему ребенка и при родах умерла. Роды были тяжелые: доктор Бартон выслал Тада во двор, велел ему уйти с глаз подальше. Ну вот, Тад уселся на крылечке и стал ждать — впервые в жизни.

— А ты откуда все это знаешь? — спросила Ева.

— Матушка моя была там, помогала, как умела.

— Не слишком-то много она сумела, — заметил Кеннерли.

— Не слишком. А что можно сделать, если богу твой труд неугоден.

Кеннерли сказал:

— Я б поинтересовался у него: почему?

— Ты бы стоял и задавал вопросы, а она все равно умерла бы. Матушка давала ей эфир — капала по две-три капли на чистую тряпочку. Так что умерла Катарина легко, без мучений, без звука, не подав знака Таду, который находился в нескольких шагах от нее. Когда доктор убедился, что она не дышит, — матушка говорила, что он слушал ее бесконечно долго, — а что ребенок жив и его купают, он вымыл руки, надел пиджак, вышел на крыльцо и сказал:

— Тад, ее я спасти не мог. Но зато сберег тебе дочку.

С минуту Тад не двигался с места. Потом встал, посмотрел доктору Бартону в глаза совершенно спокойно, сказал «спасибо!» и пошел в дом. Доктор, естественно, решил, что он пошел к Катарине, — в спальне, кроме матушки, толклись другие женщины, так что на первых порах он не был бы один, — и остался на крыльце, чтобы проветрить немного голову: роды-то продолжались всю ночь, уже рассвело, май был. И вдруг услышал одиночный выстрел. Тад, оказывается, вошел в спальню, не обращая внимания на женщин, которые были там, не взглянув даже на вашу мать, которая чудом осталась в живых, взял с каминной полки свой пистолет, подошел к кровати, на которой лежала Катарина, — они ее еще и обмыть не успели, — пустил себе пулю в лоб и повалился поверх покойницы. — Отец потянул потухшую сигару. — Вот вам и весь рассказ.

— И это была мама? — спросила Ева. — Девочка, убившая его жену, была мама?

— Ты же сама знаешь, — ответил он. — И никогда не говори «убила». Она была непорочное дитя, только что пришедшее в мир, а родной отец ей жизнь на корню подсек. В каком-то смысле, во всяком случае.

— Но почему он так поступил, папа? — сказала Рина. — О своем ребенке не вспомнил?

Долгое молчание. Никакого ответа, хотя из кухни по-прежнему доносился затихающий временами разговор.

— Он знал, что его жизнь кончена, — сказала Ева.

Кеннерли пренебрежительно фыркнул.

— Решил, что кончена, — сказал отец. — Вот только почему бы ему было не прихватить с собой несчастное дитя?

Ни от кого ответа на этот вопрос не последовало.

Только Ева сказала:

— А ты когда-нибудь видел их, папа?

— Его я помню, мне было десять, когда он застрелился, — и ее, наверное, много раз видел. Но воспоминаний о ней никаких. Полнейший провал в памяти. Да и вашу маму… мне нужно посмотреть на фотографию, чтобы вспомнить, какой она была в детстве, а ведь она от нас буквально не выходила.