Две повести о любви

Я предполагаю, Розетта слушала ее с огромным интересом. Она была очень рада, что у нее внезапно появился отец: как-никак, она уже ходила в начальную школу, а у других девочек были отцы. С другой стороны, ее восторг был несколько сдержанным, она лишь с трудом могла представить себе, как изменится ее жизнь с появлением отца, которого она не знает и к которому даже нельзя съездить. Вена, это звучало заманчиво, и до тех пор, пока мать была с ней, она никого и ничего не боялась.

Но сначала тетя Розмари должна была ходатайствовать в испанском посольстве в Вене о пересылке в Австрию ее свидетельства о рождении и свидетельства о браке Эрминии, на что ушли недели, а потом ее мать подала в немецкое консульство прошение на переезд, и опять прошло много времени. В конце концов Эрминия Секвенс должна была явиться в парижское управление гестапо для выяснения некоторых вопросов. Числа 10 апреля они выехали из Байё. В Париже они остановились в пансионе, где их уже ожидал человек из гестапо, некий Свобода. Он доставил Эрминию с дочерью в отель с крутящейся дверью, люстрой, парадной лестницей в два пролета и тяжелыми коврами, приглушавшими шаги. Девочка осталась ждать в вестибюле, а Эрминия поднялась с мужчиной на второй этаж.

Ее мать допрашивали двадцать дней, говорит Роза-Мария, двадцать дней она клялась, что за всю свою жизнь никогда не интересовалась политикой.

— А почему же вы тогда связались с большевиком?

— Потому что я его люблю.

— Кто любит большевика, тот любит и большевизм.

— Но ведь это была любовь с первого взгляда.

— А большевика и видно сразу с первого взгляда!

Так это происходило или примерно так.

В конце концов им разрешили переехать в Вену. В купе с ними ехали еще чешка и полька, которая ходила на костылях. В последний момент к ним подсел еще молодой человек, он все время пытался завязать разговор. Женщины отвечали односложно. Поезд часто останавливался посреди пути: объявляли воздушную тревогу или пропускали вперед военные эшелоны. Каждые два часа они должны были предъявлять свои документы и билеты. Едва контролеры закрывали дверь, их попутчик тут же начинал поносить Гитлера, нацистов и Германию. Allez au diable! [9] Им вскоре это надоело, и Эрминия осадила его, а обе женщины в страхе молчали. В Мюнхене они стояли долго, и молодой человек вышел из купе. Они облегченно вздохнули, наконец-то мы от него избавились. Но аккурат перед отправлением поезда он появился вновь, на сей раз уже в мундире офицера СС. Сел и стал смотреть в окно, на железнодорожные пути, куда согнали угнанных из Восточной Европы рабочих разбирать завалы после бомбежки. «Нет, вы посмотрите, — сказал он по-немецки. — Поглядите только на этих свиней!»

5 мая 1944 года, в прекрасный весенний солнечный день, они прибыли в Австрию на пересыльный пункт. После всех перенесенных невзгод Эрминия была полна ожиданий. Ведь второе письмо Карла, которое пришло еще в конце февраля или в начале марта, было весьма обнадеживающим. Она не знала, что письменный стол, за которым он якобы писал это письмо, был придуман специально для нее. Наверняка он так написал, говорит Роза-Мария, чтобы моя мама не волновалась.

Предположим, Эрминия могла бы писать ему по-испански или по-французски. Предположим, она бы не подумала о том, что нужно пощадить его душевный покой. Предположим также, что ее письма не досматривались цензурой. Тогда она наверняка написала бы ему, что Вена оказалась для нее горьким разочарованием. И дело было даже не в представшем перед ней затрапезном облике города, не в язвительных и злобных насмешках обитателей Вены или в опасностях и трудностях пятого года войны, а в отношении к ней его сестры Розмари: она смотрела на Эрминию как на соперницу, которая увела у нее родного брата. В то время у Розмари был магазинчик дамских шляпок в самом центре города на Хегельгассе, 5, позади театра-варьете «Ронахер». Выучившись на модистку, она стажировалась в престижных шляпных салонах Мюнхена, Берлина и Парижа. От тех лет, наряду с предприимчивостью и обретенным мастерством, у нее остались хорошее знание французского, склонность к светской жизни и воспоминания о новогодней ночи, проведенной с Луисом Тренкером [10] в гостинице «Четыре времени года». Она была стройна, симпатична и самозабвенно влюблена в себя. Эрминия, напротив, не придавала своей внешности никакого значения. Для нее важнее было образование, доверие к людям и забота о ближнем. Кроме того, на ее долю выпало слишком много страданий, чтобы ей могло прийти в голову обращать особое внимание на свой лишний вес или косметику. Поэтому золовке она казалась неуклюжей и малоэлегантной по сравнению с бывшей возлюбленной Карла из Риги, с которой Розмари еще долго переписывалась. Я не понимаю своего брата, сказала она однажды. Юлиана была гораздо привлекательнее тебя. И потом Карл, да он достоин другой женщины! Может быть, это, а может, какое другое замечание так глубоко задело Эрминию за живое, что она обливалась горючими слезами на глазах у Розы-Марии, которая никогда не видела до этого свою мать плачущей, а потому не знала, как вести себя в подобной ситуации. «Я лишь положила руку ей на лицо. В свои шесть лет я тогда ничего не понимала, тем более когда говорили по-немецки, только чувствовала какое-то давление. Присутствие чего-то чужого». Сама же Розмари, если была уязвлена, реагировала иначе — она наказывала окружающих многочасовым молчанием, «чудовищным молчанием», как, например, Эрминию, когда та предостерегла ее от очередного ухажера, вмиг промотавшего сбережения Розмари за игровым столом.