ЯПОНИЯ БЕЗ ВРАНЬЯ исповедь в сорока одном сюжете

Я молчу, не зная, что сказать. Советское детство научило мгновенно отличать правду от пустого официоза, но как девятилетней японке объяснить, что одно хорошо, а другое нет?

— Потому, — наконец говорю я, — что если что-то правильно, это вовсе не значит, что это правда.

У дочки в глазах недоумение. Я безуспешно пытаюсь сообразить, что сказать дальше. Тут моя японская жена достаёт из стопки бумаг, приготовленных на выброс, тонкую брошюрку, которую кто-то с наилучшими намерениями сунул нам в почтовый ящик, и кладёт её на стол перед нами. На обложке — картинка. Платформа метро, подъезжающий поезд, жёлтые полоски рифлёных плиток вдоль края платформы, слепой, нащупывающий дорогу чёрной тростью, а на переднем плане — нога служащего и портфель, стоящий на пути слепца прямо на жёлтом рельефе. И надпись: «Задумаемся об инвалидах».

— Гляди, — говорит жена дочери. — Во-первых, палки у слепых уже сто лет не чёрные, а белые — чтобы зрячие отличали их от обычных тростей. Во-вторых, слепые никогда не ходят по этим идиотским плиткам — их всегда кладут так близко к краю платформы, что пойдёт по ним только сумасшедший. А в-третьих, подумать об инвалидах надо не этому типу с портфелем на картинке, а самому художнику, который про слепых не знает ни черта. Видишь? Всё вроде правильно, а правды — ноль.

Дочка медленно кивает. А я начинаю думать.

Большая часть японского образования — да и вообще практически всей городской жизни — построена на повторении канонов. Даже на кафедре антропологии, где я учился — одной из лучших в Японии, — аспиранты на семинарах в основном только пересказывали ими же наскоро переведённые работы западных учёных, а собственное мнение — если таковое и было — сводили к минимуму. Любые попытки отойти от шаблонов либо встречались лёгкой усмешкой преподавателя, либо — если идея была сколько-нибудь толковой — разбивались им же в пух и прах. Первые года два я не понимал, зачем нужна эта зацикленность на правильности всех высказываний. А потом понял: с точки зрения японского истеблишмента, самовыражение возможно только при мастерском владении всем багажом — научным или каким-то ещё, — поэтому право сказать хоть что-то от себя и даётся только тем, кто уже отмаялся в среде не меньше лет семи-восьми.

Недостаток этого расклада в том, что если в карате или каллиграфии человек, усвоивший каноны, действительно рано или поздно каким-то чудом обретает в них себя самого, то в делах умственных всё кончается довольно грустно — голова, привыкшая за долгие годы повторять чужие слова, в большинстве случаев так и не научается создавать свои. И очень многие общественные люди всю карьеру говорят и пишут именно правильно, но без крохи правды.

Среди японцев действительно головастых бытует идея о разделении человека на две сферы, совпадающие с двумя словами, которыми мужчина может обозначить в японском языке понятие я — ватакуси и боку. Первое я — общественное, сложенное из положения человека в обществе, норм и канонов. Второе — личное, выстроенное на собственном опыте и переживаниях. Людям помоложе японский истеблишмент не оставляет и вовсе никакого выбора. Но и для людей постарше всё непросто — если второе, личное я не дотягивает, приходится до самой смерти выезжать на первом.

Вечером того же дня я зашёл к своему приятелю, владельцу лавки антиквариата неподалёку — она же автомастерская, она же местный центр распределения брошенных котят и ещё много чего разного. Человек под шестьдесят с огромными бицепсами и грустными глазами, он давно ушёл из фирмы, выбрав жизнь хоть и без стабильной зарплаты, но и без начальников, зажигательных речей на линейках по утрам да низких поклонов тем, кого презираешь. Жизнь, в которой ему уже не приходится называть себя ватакуси.

Мы сидели на раскладных стульях перед его лавкой, курили и разговаривали. И я вдруг понял, отчего мне с ним так хорошо. О чём бы мы ни говорили — о велосипедных спицах, коробках передач, комариных укусах или женском непостоянстве, — перед каждой фразой он делал паузу, искал слова. Хоть и неправильные, но заваренные на его собственном опыте, с крепким запахом машинных масел, курева да пота.

Какие угодно, лишь бы свои.

9. НЕСИНХРОННЫЙ ПЕРЕВОД

Два часа ночи, вдоль стены в обширной комнате полицейского участка в центре Осаки сделано пять загончиков, каждый — из трёх столов, поставленных покоем.

Рядом с каждым загончиком стоит женщина в полицейской форме — следит, чтобы все нормы были соблюдены. На двух стульях у перекладины буквы П сидит по следователю и переводчику. А внутри каждой буквы — по сильно накрашенной девице, приехавшей в страну восходящего из кипучей и могучей подзаработать.

— Ну, подливала? — спрашивает сидящий рядом со мной следователь лет тридцати, в аккуратном костюме, но с сильно утомлённым лицом. Я перевожу на русский. Девица, самая молоденькая и смазливая из пятёрки, жеманно поводит плечами, закидывает ногу за ногу, поправляет короткую юбку, проводит рукой по чёрным волосам, как бы случайно дотрагивается до выреза на кофточке. Я, как полный идиот, послушно проделываю взглядом всю дорогу, потом гляжу ей в глаза. Девица улыбается, как бы говоря: «Попался».

— Да нет же, мы просто пришли туда отдохнуть после работы, — отвечает она уже в который раз.

Следователь вздыхает. Допрос идёт уже часа два. Девицы приехали с визой деятелей в области культуры и искусства — как танцовщицы. У моей в наличии был даже диплом законченного училища, который она показала не без гордости. Но, как выяснили японские полицейские, оттанцевав своё часов до восьми вечера, вся компания отправлялась в другой клуб, где они уже работали в качестве хостесс — развлекая посетителей беседой на полуанглийском языке, демонстрацией своих прелестей да бесконечной выпивкой, которая стоит в таких заведениях намного выше, чем в других местах. На такую работу нужна виза совсем другая, за что и попались.

По бедности мне в таких местах бывать не приходилось, но знакомые говорят, что там хорошо. Трогать девиц не позволяют, но они и так умеют заставить японского мужика почувствовать себя и интересным, и сексапильным, и вообще востребованным. А если очень повезёт, то девица покажет высший пилотаж — сунет себе сигарету в интересное место и выкурит до фильтра, таким образом наглядно показывая, что её интересное место функционирует как кинтяку — мешочек, который можно затянуть верёвочкой. В общем, рай.

Следователь вздыхает снова. Потом берёт со стола сумочку девицы, достаёт записную книжку. Протягивает её мне и уходит — наверное, справить нужду. Мучаясь всякими этическими соображениями, я всё же открываю книжку. Содержание в стиле Билли Бонса: «У Палм-Ки он получил всё, что ему причиталось». Слева — даты, справа — количество спиртного, которое удалось втюхать клиенту, умноженное на комиссию. Я перелистываю несколько страниц. Рядом с записями появляются пояснения — лысая уродина, толстяк-президент, старый извращенец. Потом всё чаще начинает встречаться японо-английское слово афта, к которому приписаны уже довольно приличные суммы — гораздо больше моего заработка переводчика.

Я поднимаю глаза, смотрю на неё. Девица немного нервничает, хотя и понимает, что одной записной книжкой ничего не докажешь. Хоть и курносая, она не лишена приятности, но кожа под толстым слоем косметики уже начала сдавать от нездоровой еды и ночного образа жизни. Я вдруг вспоминаю классификацию проституток, слышанную от моего приятеля-японца, большого любителя таиландских рынков любви и вообще человека в этих делах сведущего: «Есть бабы, которые любят только деньги. А есть такие, которые любят и деньги, и само занятие. Это сразу чувствуешь». В глазах у моей собеседницы застывшее выражение некоторой забитости да удивления, словно она не ожидала от жизни вот такого. Судя по всему, многочисленные афта, кроме финансовой, ей особой радости не принесли.

— На хрен тебе это надо, а? — говорю я от себя, воспользовавшись отсутствием следователя. Лицо девицы перекашивается, теряя последние остатки приятности. — У тебя что, мать в больнице? На операцию копишь? Нет? Тогда зачем?