Тот, кто хотел увидеть море

— Ну чего ты нервничаешь? — спросила она.

— Это я-то нервничаю? Да я ничего не сказал. Я ни слова не сказал, а ты говоришь, что я нервничаю, и всегда ты так!

— Ты ничего не сказал, но я отлично вижу, что ты нервничаешь, хотя бы уж по тому, как ты барабанишь по столу…

— Да это я машинально.

Мать ничего не ответила. Она приподняла крышку с кастрюли, опять накрыла кастрюлю, подошла к столу, переставила корзинку с хлебом.

— Я не нервничаю, — сказал отец, — но я начинаю волноваться. Неужели с ним что-нибудь случилось?

Они опять помолчали. Мать то и дело подходила к двери, но не решалась открыть ее. Она прислушивалась и настораживалась всякий раз, как с улицы долетал какой-либо шум. Если отец кашлял или скрипел стулом, она, затаив дыхание, с нетерпением ждала, когда опять станет тихо. Спустя некоторое время отец спросил:

— Как у него фонарь на велосипеде-то, в порядке?

— Послушай, Гастон, не придумывай себе страхов, еще не совсем стемнело.

— Да, но любой шофер тебе скажет, что в сумерки хуже всего видно. И когда на лошади едешь, тоже так. Помню, когда я развозил хлеб и возвращался при свете фонаря, так я предпочитал…

— Помолчи, дай послушать!

Они прислушались. Мать подождала, потом открыла дверь. Жюльен стоял во дворе. Она сейчас же обернулась и сказала:

— Вот и он.

— Пусть поставит велосипед в подвал пока еще светло.

Мать вышла и что-то сказала Жюльену. Вернувшись на кухню, она попросила отца:

— Главное, не ругай его. Он ведь только сегодня приехал, мог и запоздать.

Отец пожал плечами.

— Так уж это на меня похоже — сердиться по пустякам.

В кухню вошел Жюльен.

— Здесь ни черта не видно! — сказал он.

— Этой осенью мы еще не зажигали вечером лампы.

— Если садиться за стол в семь часов, света достаточно, ложки мимо рта не пронесешь, — проворчал отец.

— Теперь с каждым днем темнеет все раньше и раньше, — заметила мать.

Отец опять забарабанил пальцами по столу, но не сказал ничего.

— Я все-таки зажгу лампу, — помолчав, сказала мать, — может быть, Жюльен захочет немного посидеть.

— Подай на стол суп, — попросил отец, — он выкипит, если будет долго стоять на огне.

Мать налила в тарелки супу, муж и сын принялись за еду, а она тем временем опустила висячую лампу, сняла стекло, осторожно вывернула фитиль. Затем запалила от печки, кусок бумаги и зажгла лампу. Огонек сначала поколебался, но, как только мать надела стекло, разгорелся ярче и веселей. Мать подождала, потом прикрутила фитиль, и тоже села к столу.

— Когда отвыкнешь от керосинового освещения, ужасно оно странным кажется, — сказал Жюльен.

— Для глаз оно гораздо полезнее, — заметил отец.

— Может, это и так, да только что ни говори, а повернуть выключатель куда проще.

Некоторое время ели молча, потом Жюльен спросил:

— Да, а как же мне без света лечь спать?

— Так же, как прежде ложился, и как мы ложимся. Подымешься наверх с карманным фонариком или с коптилкой, а раздеться недолго, управишься, — сказал отец.

Мать молчала. Она следила за сыном и, когда он взглянул на нее, сделала ему знак, чтобы он не возражал. Жюльен снова принялся за еду. Мать не спускала с него глаз. Он сидел напротив нее, а отец — между ними в конце стола. Отец ел медленнее Жюльена, долго жевал хлеб и овощи — у него не было зубов. Он сидел, наклонившись вперед, положив левый локоть на стол, рукой он придерживал на груди свой синий фартук. Пламя лампы отражалось на его лысине. Жюльен был выше отца и в плечах шире.

Мать, налившая себе немного супу, кончила одновременно с остальными. Она встала и подала на стол картошку и салат.

— Ну как, разыскал товарищей? — спросил отец.

— Кое-кого разыскал, — ответил Жюльен.

— Надеюсь, теперь, вернувшись домой, ты опять станешь заниматься гимнастикой.

— Это зависит от того, сколько у меня будет времени.

— Завтра пойдем к твоему новому хозяину, вот и узнаешь. Он человек добропорядочный. Люди они богатые и пользуются у нас уважением. Дело ведет отец с тремя сыновьями. Я думаю, на них не меньше двадцати человек работает, раз у них и шоколадная фабрика и кондитерская.

— Не считая еще тех, что в Лионском отделении, — прибавила мать.

Отец еще долго распространялся об этой фирме и в конце концов сказал:

— Проработаешь у них два-три года и будешь все уметь; и шоколад, и конфеты, и всякие пирожные будешь знать, как делать. Очень это хорошо — все уметь.

Мать не слушала. Голос отца она воспринимала как отдаленное гудение. Она глядела на Жюльена. Глядела и не могла наглядеться.

Он здесь, напротив нее. Они в надежных стенах родного дома, а дальше сад, погруженный во тьму. В кухне светло и тепло, и Жюльен тут. Сейчас для нее не существовало ничего, кроме него, даже войны, которая шла где-то там, далеко, и напоминала о себе только снимками в газетах да листами картона, которые отец прибил к деревянным ставням, чтобы закрыть вырезанные в них сердечки.

7

Сейчас же после обеда отец взял ключи и вышел. Как только он закрыл за собой дверь, мать сказала Жюльену:

— Ничего с ним не поделаешь, не хочет запирать сарай и калитку до того, как поедим.

— Ну так что ж такого, сейчас не холодно.

— И когда холодно, все равно так. Просто это для того, чтобы покурить. Будто я не знаю. И будто я не даю ему курить. Нет, это просто у него такая дурь — любит покурить тайком.

Продолжая говорить, она убрала со стола. Взяла тряпку, вытерла клеенку, смахнув в горсточку крошки, которые затем бросила в корзину, куда уже раньше отнесла очистки картофеля; покончив с уборкой, достала из буфета свою рабочую корзиночку и поставила ее на стол.

— Ты еще не собираешься спать? — спросила она. — Посидишь немного со мной?

Жюльен промолчал.

— А ты поздно ложишься? — спросил он немного спустя.

— В это время года мы обычно ложимся без света, сейчас же, как поедим, но раз ты тут, это не обязательно.

Жюльен опять промолчал.

— Дело в том, что я обещал Бертье зайти за ним, — не сразу сказал он.

Мать, уже севшая к столу и рывшаяся в рабочей корзинке, посмотрела на него.

— Сегодня?

— Ну да.

— Но ведь утром ты проделал столько километров, ты, верно, вымотался. Лучше бы посидел спокойно.

— Я не устал. Знаешь, я привык к велосипеду.

Мать сдержала вздох и постаралась улыбнуться.

— Ну что ж, только лучше подожди, пока отец уляжется, — сказала она.

— Именно это я и собирался сделать, — смеясь, признался Жюльен. — Ведь ты же, верно, заметила, что я ничего не сказал, когда он взял ключ от калитки.

Мать подняла голову и нахмурила брови. Жюльен все еще усмехался. Она помолчала, но потом все-таки сказала, стараясь придать строгость голосу:

— Пожалуйста, не воображай, что я буду тебе потакать. И не думай, я не стану за тебя заступаться, когда отец будет тобой недоволен. Я знаю, что он рассуждает малость по старинке, потому и стараюсь сгладить углы. Но надо, чтобы и ты мне помог. В Доле ты привык к свободе, а здесь…

— Ну, знаешь, к свободе у папаши Петьо не очень-то привыкнешь, — усмехнулся Жюльен. — Хотел бы я посмотреть, что бы ты на моем месте запела.

Мать положила чулок и деревянный гриб для штопки на стол и, покачав головой, пробормотала:

— Бедный ты мой взрослый сын, я так и думала, что тебе там не очень-то сладко жилось; я тебя только об одном прошу: не раздражай отца. Ты уже опоздал к ужину. Он ничего не сказал, но он нервничал. Я видела.

Жюльен пожал плечами и скорчил гримасу.

— Подумаешь, поели в половине восьмого, не так уж это поздно, — возразил он.

— Для тебя, может быть, и не поздно, — сказала она, — но твоему отцу шестьдесят шесть лет. И он очень устал. Этого не следует забывать.

Наступило долгое молчание. Только бачок пел на плите и сероватая струйка пара тянулась к двери, приоткрытой в темную столовую. Мать снова взялась за штопку. Ее огрубевшие руки, все в трещинах от работы в саду, слегка дрожали, когда она подымала их к глазам, чтобы на свету лампы вдеть нитку в игольное ушко. Жюльен взял со стула номер «Иллюстрасьон», принесенный мадемуазель Мартой, и теперь лениво листал его.