Огненная река

Потом она оглядела меня, и вдруг, понизив голос, шепнула в ухо с большой доброжелательностью:

— Вы тоже оттуда?

Я невольно кивнула головой и сделала вид, что привожу в порядок сильно разбухшую грудь.

— Я так и подумала. Я тоже там пожила.

Она сощурилась и сказала весело:

— Какая разница? На лбу ведь не написано. В общем, нет более удобной работы, чем эта. Вот поживёте здесь немного и поймёте.

— На что надо обратить особое внимание?

Я спросила её, заикаясь, подавленная её напористостью.

— Чего же здесь может быть особенного? Бабка же не двигается. Вам, наверное, сказали об этом? Если она вам надоест, включите радио.

— Да, конечно.

Я не успела договорить. Она перебила меня.

— Тогда всё хорошо. Включайте ей радио и поите молоком. Всё будет нормально. У вас совсем мало вещей. В этом доме почти ничего не осталось. Слишком много людей здесь работало, почти всё растащили. Украли даже посуду. Нет даже нормальной тряпки. Суки! Воровки!

Она говорила, как заговорщик, будто является единственным честным человеком здесь. Я стояла, крепко держа завязанные в узел вещи, и боролась с её колючим взглядом, пронзительным, как у сокола.

Она вложила мне в руку, в которой всё ещё была записка с адресом, ключ от дома, ещё раз вытерла тряпкой и так чистые и блестящие туфли на высоких каблуках и вышла за ворота.

Я стояла у двери и с волнением следила за тем, как она спускается по крутому склону. Её чемодан казался тяжёлым, но она легко шла по направлению к дороге, ведущей в город.

Автобуса долго не было. Она стояла на автобусной остановке, а мне казалось, что её силуэт всё уменьшается и вскоре станет просто точкой. Наконец, когда автобус ушёл, подняв пыль и подобрав единственного пассажира, остановка опустела. Поняв ситуацию, кот замяукал, будто заплакал, и стал тереться о мои ноги.

За домом долго не ухаживали, он заметно покосился от старости. Во дворе примерно в сорок-пятьдесят пхён была гора сожжённых угольных брикетов, в ней мыши прогрызли дыры и всякий раз, когда я проходила по двору, ноги легко проваливались в песок. Дождевая вода, текущая по жёлобу под крышей, образовала грязные пятна на стенах, покрытых паутиной трещин. Ведущие к дому дорожки, выложенные плитками, занесло песком так, что их почти не было видно. В передней, на гранитной перегородке были вырезаны две птицы, сидящие на ветке и как бы настороженно к чему-то прислушивающиеся, а под ними висело дверное кольцо с изображением головы дьявола. Я так и не поняла предназначения этого бронзового позеленевшего кольца. Оно мне напомнило сказочную волшебную дверь, ведущую в другой мир, и я подумала о проклятии, наложенном на этот дом — незнакомый, разрушающийся, но хитрый и коварный, как старая проститутка. Моё сердце колотилось от непонятной враждебности.

Внизу перегородки виднелась дата, по-видимому, постройки этого дома. Ему было пятнадцать лет. Из-за тени от горы задний двор был влажным и тёмным. Я обнаружила старую сточную канаву, занесённую песком, с замёрзшими в ней отбросами. И по всему этому великолепию бродили стаи мышей.

Я рассердилась на неряшливость и безответственность предшественницы и вошла в дом. Она обязана была представить меня хозяйке, прежде чем уезжать!

Я почувствовала, как по телу будто пробежал электрический ток — трр… — и в тот же момент из глубины груди проступила боль. Кот в углу комнаты лакал молоко, которое я вчера вечером сцедила, на его поверхности уже собрались сливки.

Я расстегнула пуговицу кофты, достала грудь и начала сцеживаться. Из каждой дырочки, выпуклой, как зёрна дикого риса, били тугие струи белого молока, оно текло по пальцам, давящим на сосок. К полуночи я вдруг почувствовала взгляд, ищущий что-то, неприятный, упрямо-настойчивый, как прикосновение незнакомой руки, и подняла голову, вздрогнув от испуга. Немощными глазами старуха ощупывала мои груди. Я подошла к её кровати и приставила грудь к старушечьему рту. Она приоткрыла его, а потом с удивительной силой начала сосать. Горизонтальное сухожилие на горле хлюпало, ритмично поднимаясь и опускаясь, молоко стекало из уголков рта. Я согнула спину, чтобы старухе было легче сосать, и собралась обнять её обеими руками, как вдруг вздрогнула от ужаса, почувствовав что-то постороннее в мягкой слизи её губ, и вырвала сосок изо рта. Та, стараясь не выпустить грудь, цеплялась за неё губами. Я побежала на задний двор, где меня вырвало. Мыши не обращали на меня внимания.

Кот, выпивший всё молоко, легко вспрыгнул на кровать, сел и стал умываться у ног старухи. Через открытую дверь был виден деревянный пол террасы, и на толстом слое пыли — следы кота, беспорядочно отпечатанные, похожие на цветочный узор, путающийся в солнечных пятнах.

Напротив, за оградой из строительных блоков, открылось окно соседнего дома, и по пояс высунулась женщина в ночной рубашке. Она лениво потянулась, наклонила голову и стала вытряхивать из волос перхоть.

Старуха, нахмурившись, стонала. Я осторожно подняла одеяло и подложила под неё судно. Каждый раз, когда я поднимала одеяло, меня охватывало чувство, будто я смотрю на тлен в форме костей. Я не могла избавиться от мысли, что эти кости, как мягкий пепел, вот-вот рассыпятся и исчезнут.

Может быть, я неудобно подложила судно под старуху или ей не понравилось холодное прикосновение металла к её нагому телу, она с недовольным видом выдавила немного мочи. Я убрала горшок и подогрела для неё молоко, а для себя заварила чёрный чай.

Стул, на котором я сижу, очень удобен. Это кресло с подлокотниками, которым, возможно, несколько лет назад пользовалась старуха, сиденье истрепалось, поролон вылез, теперь оно полностью принадлежит мне, и я большую часть дня провожу, сидя в этом кресле. Вряд ли старуха снова когда-нибудь сядет сюда. Возможно, оно уже было старым, когда в нём сидела старуха. В доме совсем нет новых вещей.

Когда бабка уснула, я сняла платок с птичьей клетки. Птица, похоже, удивилась неожиданному свету и посмотрела на меня. Грузовик всё ещё не уехал. С одной стороны, я ждала, когда же эта машина, до которой мне нет дела, уедет, а с другой стороны, надеялась, что она останется стоять как можно дольше, и не отрывала от неё глаз.

Солнечный луч полз по выцветшим обоям. На них виднелась трещина, похожая на длинный, растянутый в улыбке рот. Первое, что я здесь сделала — сорвала картинки, наклеенные на стене.

Я понимала, что волей случая вторглась в чужую жизнь и не имею права злиться на свою предшественницу, но всё равно, сердясь на неё, я осторожно вошла в комнату; там было темно из-за задёрнутых штор. У стены стояла кровать изголовьем к окну, на ней укрытая пурпурным одеялом лежала старуха. Её ясные глаза были открыты, но я не поняла, видит ли она меня. Не решившись приблизиться к ней, я сказала:

— Здравствуйте. Теперь я буду за вами ухаживать. Предшественница только что уехала.

Взяв ключи, я потрясла ими. Старуха не реагировала. Я подошла к изголовью:

— Если что-нибудь нужно или вам неудобно, то скажите мне.

Я замолчала, вспомнив, что старуха не только не двигается, но и не может говорить.

Я раздвинула шторы. Сделанные из плотной ткани, они с трудом открылись, издав звук ржавого железа. Когда солнечные лучи ворвались в комнату, над моей головой вдруг защебетала птица. Я не увидела под потолком птичью клетку, когда вошла в комнату. Птица так суетливо била крыльями, будто проснулась от тысячелетнего сна.

В комнате было холодно. Я села на стул в углу и огляделась. Солнечные лучи делили стену на две части по диагонали, и в той, светлой части, которая образовала большой прямоугольный треугольник, висели рамка с фотографиями и картинка. Рамка была заполнена фотографиями, а стекло засижено мухами. Картинку, репродукцию картины, висящую на некотором расстоянии от неё, вырезали из календаря или журнала, на ней очень скрупулезно были изображены кот и ребёнок. Она висела так давно, что отсырела, и стала липкой, будто пропитанная маслом. Но розовые щёки ребёнка оставались живыми и мягкими.