Бородино

Тем временем мы зашли в садовый домик. Стояли оба, опустив руки по швам, взгляды устремлены на Юрские горы. Было уже совсем холодно. Что нас действительно объединяет, произнес Баур, так это, видимо, любовь к Востоку, я имею в виду славянские народы. Приходится признать, сказал он, что Россия для него воплощает страстную тоску по родине, возможно потому, что она такая большая — и такая истерзанная. Он считает, что на земле мало народов, которые столь самодостаточны. А те деформации, которые они испытывают сегодня, те непостижимые, бессмысленные деформации — они чем-то напоминают инфекционные заболевания, их просто нужно пережить, они — вроде насморка.

Мы оба посмотрели на Юрские горы, над которыми ширился покров тени. Я убедился, что весь южный склон порос буками, и представил себе, как четко выделяются буковые стволы на белом фоне, когда там выпадает снег. Вспомнил, что (по рассказам Баура) горы начинают как бы кипеть еще за несколько дней до наступления плохой погоды. Попробовал представить себе эту картину и тогда действительно услышал далекое пение лесов, и это пение перенесло меня назад, в тот вечер накануне битвы при Бородино, когда главнокомандующему сообщили, что пехотинцы надели белые рубахи, они готовили себя к завтрашнему дню, к смерти. На что Кутузов сказал: «Чудесный, бесподобный народ! — А потом, качая головой, с закрытыми глазами повторил еще раз: — Бесподобный народ!» Из Амрайна доносились звуки трещоток и рожков. Где-то совсем далеко гремел барабан.

Еще раз вышли наружу, в сад. Баур остановился, указал на островок свежей земли и сказал: «Здесь стоял клен, причем с тремя стволами. Но ты видишь, Биндшедлер, между этим каштаном и той группой ореховых деревьев уже ничего больше не помещается, тесно. Поэтому мы с Катариной и решились убрать этот клен. А здесь, где сейчас ты видишь несколько кустиков белоцветника, тоже стоял клен, правда, другой — красный, у него такие же цветы, как у шарообразных кленов на улице Индустриштрассе. Он плохо сочетался с соседними деревьями, да еще вдобавок так резво пустился в рост, что забот с ним было хоть отбавляй. К тому же осенью, когда он сбросил листья, образовалась целая гора палой листвы. А в нашем возрасте, Биндшедлер, развивается отвращение к палым листьям. Березы мы тоже спилили. Они стояли слишком близко к дому, водостоки то и дело засорялись березовыми сережками, а по осени — забивались листьями. Помимо прочего, березы относятся к разряду деревьев, которые не терпят обрезки, они, можно сказать, истерично реагируют на вмешательство в свой рост и всегда в ответ на обрезку начинают буйно и необузданно расти.

А видишь, Биндшедлер, вон ту низинку возле сливы, здесь раньше находился пруд с утками и гусями. Вокруг него стояли индюки, издавая клокочущие звуки, покачивая гребнями. Сад был обнесен проволочной сеткой, и зимой, покрытая инеем, в лучах солнца она казалась гибким драгоценным ожерельем. Мы видели его в окно гостиной, во всяком случае ту часть, которая выходила на улицу и где стояла старая вишня. Возле нее наш последний вороной конь еще раз оглянулся на дом, когда коновал уводил его», — сказал Баур, почесал себя за правым ухом (четырьмя пальцами правой руки, на тыльной стороне которой виднелись родинки), с плотоядным выражением прикрыл правый глаз и голову слегка склонил вправо, а левую руку чуть приподнял и в этой позе напомнил ангела, стоящего справа от ступеней крыльца, у входа на виллу торговца сыром, поднимая над головой лавровый венок, который (венок) вызывает в памяти тамбурин, когда цыганки вскидывают его над головой во время карнавала (по рассказам Баура) на площади перед красной гостиницей.

«На том месте, где сейчас стоит садовый домик, находился мой маленький садик, Биндшедлер, а в нем малина, клубника, астры, морковка. Особенно меня интересовала клубника. Она казалась мне чем-то чужеродным, чем-то из доисторических времен. Там я проводил эксперименты, ботанические эксперименты, обреченные на неудачу. В мой садик однажды забрела курица. Я пытался курицу прогнать. Курица вспорхнула, натолкнулась на проволочную сетку, упала, да так и осталась лежать, видимо, стала жертвой сердечного приступа. Так что мои контакты с курами отягчены муками совести», — подытожил Баур.

Теневая завеса над южными склонами Юры сгустилась, небо на западе поблекло, бывшее имение Анны стало темнее.

Я сказал Бауру, что мне только что пришло на ум слово Араканга, он знает, это зоопарк на Унтерфюрунгсштрассе, семнадцать, в Ольтене. Мне пришло в голову: бывают же такие роскошные слова: вот эта Араканга, к примеру, или — Бородино.

Было, как я уже сказал, очень прохладно. Пошли в дом, чтобы на втором этаже поужинать: рис с шампиньонами, зеленый салат. Гостиная была обшита деревом. К западной стенке лепилась скромная книжная полка. В проеме между окнами висела «Девочка на красном фоне» Анкера [4] (разумеется, репродукция). Офорты с изображением трав и пейзажей украшали остальные стены.

На десерт подали кофе и печенье. Баур сказал, что раньше он был заядлым курильщиком. С двадцати четырех лет он больше не курит — по случайному совпадению ровно столько же лет, сколько он дымил как паровоз. Он считает, что курение сжигает духовную энергию. Кстати, именно в этой комнате лежала Лина, жена Филиппа, когда у нее был туберкулезный менингит, и она выздоровела.

Над полями и угодьями между тем наступила ночь. Уже замерцали отдельные звезды. Серп луны висел прямо над Амрайном, где все слышнее громыхал карнавал: шутихи, гудки, сигналы трубы, беспорядочный барабанный бой.

Я подумал о Филиппе — и о вопросах, которые хотел бы задать.

Поблагодарил Катарину, собрался было спуститься вниз, но взгляд упал на один из офортов с изображением горы, цветной офорт, Баур, видимо, тоже обратил на него внимание, потому что тут же ни с того ни с сего подошел ко мне и сказал: «Завтра вечером именно здесь — причем топографически изображение не очень точное — будут праздновать День солнцестояния. На гребне этой горы зажгут огни, точно не менее пятидесяти, а у подножия будут запускать ракеты, чтобы в ночном небе распустились хризантемы, японские вишни (все в цвету, конечно), целые сады. А вот оттуда, — и он указал на место правее офорта, — другой такой же клуб будет стараться запустить в небо свои огненные сады, тоже с помощью фейерверка, внизу границу обозначат горящими кострами. Раньше этот праздник солнца праздновали каждый год, и всегда в карнавальное воскресенье по старому календарю, в восемь вечера, открывался он выстрелами из ракетниц. Это очень известная церемония. И тебе, Биндшедлер, думаю, понятно, что с годами, по прошествии десятилетий, она слилась воедино с религией, с карнавалом, с танцами инквильского гимнастического общества, которые исполнялись каждый раз на площади перед красной гостиницей — все эти индейские, негритянские и цыганские танцы. И если в течение года вам доведется увидеть замок Бехбург, то нередко вместе с ним вы видите хризантемы и огненные сады, и именно в тех местах исполняются упомянутые танцы».

Баур надел очки, показал пальцем на какую-то точку на офорте со словами: «Видишь, вот Амрайнская церковь. Это южный склон Юрского массива. Правда, замок Бехбург уже не так выглядит. Вот эта башня еще стоит, и та — тоже, но строения между ними уже разрушились, только фасады остались, а за ними ничего нет. На их месте сейчас висячий сад, и позади него старые каштаны, они хорошо видны.

В этом замке Бехбург я был однажды на дне рождения. Причем тогда мне впервые довелось посмотреть на Амрайн сверху. Южный склон Юры я до того момента тоже никогда не видел с этой перспективы. Вид на Швейцарское плато был просто грандиозен. Во время праздника я не раз заходил и в висячий сад, бывал там и в сумерках, и ночью — чтобы взглянуть на окружающие земли или чтобы снаружи заглянуть в пиршественный зал, одновременно держа правую руку на бруствере, чтобы прощупать пульс замка. Я люблю этот замок, Биндшедлер. Ну а кто, собственно, не любит замков? Недавно я прочитал книжку о замках Луары, довольно бегло ее просмотрел — и выяснил, что эти замки очень интересовали Бальзака, некоторые из них даже попали в его книги. Я стал думать о Бальзаке лучше.