Затаив дыхание

— Как там телки, Джек?

— Кто?

— Брось. Что все твердили перед твоим отъездом, помнишь? Эстонки — самые красивые девушки в Европе.

— Я этого что-то не заметил. Может, речь шла об украинках? Или о девицах с Балканского полуострова. Слушай, я поехал сюда, чтобы засесть за работу. Веду почти монашескую жизнь. Ввел в свое сочинение еще два сопрано, и главная тема теперь совсем не вытанцовывается. Я сейчас увлекся регулярным статическим строем и прочим музыкальным безумием.

— Джек, к чему эта абракадабра? Уши вянут. У тебя уникальная возможность, грех ее упускать.

— Ты имеешь в виду расслабон? Чего не будет, того не будет, — заверил я, скрывая досаду за добродушным смешком. — Все пройдет тихо-мирно, а если что — получишь полный отчет.

— Помнится, я это уже слыхала. Люблю, люблю. А сейчас надо бежать. У меня контракт с «Хилз», они меня оседлали, черт бы их побрал, и погоняют.

— Крепко целую.

— Я тоже.

Любое музыкальное произведение перекликается с другими, порой даже твоими собственными. Кое-что используется заново, цитируется впрямую, вымаливается, пассажи берут взаймы, а то и попросту крадут. Тем не менее каждое произведение оказывается глубоко авторским, изредка даже незабываемым. Я сидел нахохлившись за массивным столом и смотрел в пространство; в пальто было невыносимо жарко.

Стало быть, жена забеременела; наконец-то. Впрочем, утверждать пока рано, считаные дни прошли, но все же…

Я должен бы прийти в восторг от этой новости, в задуманном мною произведении она должна бы претвориться в оду к радости: соло гобоя с выдержанным ударением в подголоске.

Я встал и подошел к открытому окну; холодный воздух нес облегчение. За шесть лет брака мы с Милли физически и духовно лучше узнали друг друга, чем кто-либо еще, включая и наших родителей. Я не представлял себе жизнь без Милли. Без ее уверенности в себе, без ее поддержки и ослепительной улыбки, без ее пылкого стремления работать на благо мира. Вся семья Дюкрейнов стала неотъемлемой частью моей жизни, буквально вошла в мою плоть и кровь вместе с их невероятным богатством — огромным домом в Хэмпшире и гигантским запущенным парком, вернее, лесом, в котором легко затеряться. Границы колоссального поместья обозначены лишь узенькой извилистой дорожкой, по которой почти никто не ездит; разве что какого-нибудь шального подростка занесет туда нелегкая.

Так в чем же дело? Из-за чего сыр-бор?

Вчера я заметил ее возле Доминиканского монастыря, она шла впереди: джинсы в обтяжку, осиная талия, водопад темно-золотых волос. Тревога оказалась ложной. Я как бы мысленно присвистнул от восхищения, вот и все. Здесь таких десятки. И я с головой ушел в работу.

Я и раньше изучал партитуры Пярта, но воздерживался от прослушивания дисков с его музыкой: мне больше нравилось, как она звучит в моей голове.

Пярт православный. А во что верует Джек Миддлтон?

Сам не знаю, во что я верую.

Так, может, своей пьесой ты метафизически бросаешь вызов мастеру?

Пожалуй, что да. Безыскусность Пярта чрезвычайно изощрена. Очень хороши, на мой взгляд, фотографии композитора на конвертах с его дисками — я захватил их с собой. Особенно впечатляет его окладистая борода, прямо как у Толстого. Сразу чувствуешь, что перед тобой подлинный эстонец, вобравший в себя боль и страдания родины. Потому его музыка и далека от безмятежности.

Твоя же музыка обычно погружает слушателей в созерцательное блаженство, а потом вдруг взрывает его диссонансами, какофонией.

Верно; наподобие врывающегося в храм низкого сброда. Однажды во время интервью журналист задал Пярту вопрос, в ответ композитор выплеснул на голову любопытного стакан воды. Предупреждаю: снимать обручальное кольцо опасно. Вместе с кольцом можно и палец оторвать. В этом случае кольцо по-прежнему останется на вашем пальце. Мое — я имею в виду мое кольцо — слезло только после многократного намыливания, поливания водой и попыток сдернуть его силой. В конце концов, оно поддалось, оставив на пальце глубокую вмятину, словно по круглой деревяшке прошлись резцом.

Я аккуратно убрал кольцо в висевший на поясе кошелек. Наше с ним расставанье будет недолгим, заверил я себя.

Набычившись под встречным ветром, я шел по Ратушной площади, огибая сувенирные киоски и сторонясь бродящих между ними покупателей. Да ты спятил. Видно, совсем с катушек сорвался, — пробурчал я себе под нос.

Мы с Милли больше полутора лет пытались зачать ребенка. Теперь впору было славить Бога. Милли округлится, груди у нее нальются, она перестанет вечно куда-то спешить. А к концу срока будет ходить вразвалочку, как утка. После рождения ребенка я почувствую себя другим человеком и начну сочинять музыку, которую даже моя мать сможет слушать без зубовного скрежета. Наш высоченный дом в Ричмонде (слишком высокий, на мой вкус, но папаша Дюкрейн настоял на своем; если бы не самолеты, в доме царила бы идеальная тишина) придет в ужас от обилия пестрых пластмассовых игрушек, валяющихся на коврах и лестнице из настоящего красного дерева. Во всех комнатах будет нежно пахнуть детским лосьоном — как в больнице хлоркой. А еще — визг, вопли, необходимость отвлекаться от работы. На сей счет меня просветили сестра и друзья, которые раньше нас отправились в эту одиссею. Милли мечтает о шестерых. Тогда мы (по ее плану) переехали бы за город и с умилением смотрели, как наша шестерка, повизгивая, с упоением топочет ножками по шелковистой лужайке. Шесть неизбежных поводов отвлекаться от работы, причем каждый день.

— В Аксбридже [9], вот где хорошо бы растить детей, — с невозмутимым видом поддразнил я жену. — И в центр ездить очень удобно.

Как-то после Нового года мы забежали в паб «Плуг и лошади» и за кружкой пива стали обсуждать наше будущее. Тогда наша бездетность нас еще не сильно тревожила.

— Ты шутишь? — с неподдельным ужасом отозвалась Милли.

— А что? Я бы охотно поместил их в ту среду, в которой рос сам, — совершенно серьезно продолжал я. — Едва ли там что-то изменилось. Для детворы — самое оно.

— Ты же сызмала знал тот район. И всей душой его ненавидел.

— Взять хотя бы дальний пригород Аксбриджа. Там селились те, кто побогаче. И насмехались над жителями Хейса. А вот в Хейс я не вернулся бы ни за что. Там работает завод, производящий растворимый «Нескафе», и городишко насквозь провонял этой дрянью.

— Что ты несешь!? Жуть берет. Аксбридж — это полный отстой. И Хейс отстой. Сам мне говорил. Помню, мы с тобой только познакомились, и ты сказал, что ты родом из Хейса; я спросила, где это, а ты ответил: это опухоль в жопе у Аксбриджа.

— Шоссе А 4020. Я просто выпендривался.

— Черт возьми, Джек, это на тебя не похоже.

Уязвленный, я молча отхлебнул пива; она тем временем забавлялась новой игрушкой — мобильным телефоном. Звонила — и, конечно, опять по работе. Позже я спросил Милли, доводилось ли ей бывать в Аксбридже.

— Нет, но…

Я презрительно усмехнулся и кивнул.

— Ой, да всякий знает… — она раздраженно затрясла головой; лицо ее искривилось.

— Фу!.. Аксбридж! — снова поддразнил я ее. — Гадкая, противная дыра!

— Заткнись.

— Папуля, ты бы только видел!.. Они даже лошадей не держат!

— Теперь, может, и держат. И уж наверняка обзавелись этими жуткими полноприводными тачками. А еще там, небось, полным-полно прытких девиц, всех их зовут исключительно Амандами, и все как одна мечтают стать звездами.

— Вздернем их повыше, братья, — речитативом проговорил я, вскинув сжатый кулак.

На самом деле я сильно разозлился. Точно так же меня разобрало, когда на сольном концерте Арво Пярта Говард Давенпорт, альтист и мой лучший друг, наклонился ко мне и заметил: «Какая-то мистическая жвачка, верно, дружище?»

И вообще, зачем пять гобоев и три сопрано? Почему не обойтись одним гобоем, одним сопрано, тарелками и большим барабаном? И крошечным колокольчиком. Предельно просто. Чисто, ничего лишнего — как промытая балтийскими волнами и выброшенная на отмель деревяшка. Долгие, ничем не заполняемые паузы. Встретим новое тысячелетие в тишине.