Фёдор Волков.Сказ о первом российского театра актёре.

— Помер, говоришь. Досифей?

— Хворал тяжко. Ну, наказал ему знахарь в печи потеть… Истопили монастырскую печь… Влез… «Эх, хорошо!» — говорит да и помер… Ещё звонаря не стало… Шёл бы ты, Фёдор, к нам в звонари… Какой с тебя купец получится.

— Это верно… в купечестве я, что твой Козел разноголосый… да другая звонница манит!..

— Вон оно што… Ну, дело молодое! На то и девки, чтоб им косы вкруг голов вязать… Был бы жених, а невесты будут… Спешить не надобно — не малина, не опадёт… Не одна, так другая, не другая, так третья…

— Не о том думка, дед…

— Ну, тебе виднее. Слыхал, опять овдовела родительница твоя, Матрёна Яковлевна. Старшой, значит, стал… Ну, ну… по колокольням лазить зазорно станет… Поглядывай когда с земли-то наверх… Ну, вона… и Баран с часозвони заблеял… До звона близко. Ступай, Фёдор… Спасибо, что наведал…

Обнял Фёдор старика, словно с детством своим простился, с мальчишеством, с голубями. Ступень за ступенью, с каждым шагом ближе к земле…

У белых ворот, подрагивая веригами, спит на голой земле «блаженный». Деревянным гребнем скребут жёсткие волосы богомолки. Безногий нищий из шведских солдат подмигнул Фёдору красным набухшим веком.

…«Поглядывай, Фёдор, когда с земли наверх-то!» — вспомнил Фёдор и засмеялся: «Эх, хорош старик!»

И путь до Ярославля, кажись недальний — шестьдесят вёрст, и лошади сыты, да поздняя, чуть ли не до Левонтия майского, весна уберегла под кустами сугробы малые, талые воды не иссушила, — порой не пройти, не проехать… Небо синей синьки, лес весёлый, из чащобы черёмухой пахнет, из-под конских ног брызги летят, пронизанные радугой… А что ни верста — одно мученье! Что ни овражек — ломай осинник, под колёса кидай, не то и обода поверх топи не углядишь…

— Гляди, Григорьич! — качнул головой возница. — Притомились бедняги… Костёр запалили… полудничать будут…

На зелёный взгорок втянута и перевёрнута кверху широкая плетёнка-тарантас… Отпряженные кони щиплют траву, звякая неснятыми бубенцами… Рыжий мужик топором обтёсывает срубленный ясень, ладит взамен сломанной надвое новую ось… У костра на разостланном ковре двое: пожилой, краснолицый, улыбчивый и шутливый, видать, помещик и застенчивый, длинный, как лапша с фоминой недели, парень.

— Э, да никак Майковы-господа притомились!

Но Фёдор уже и сам разглядел.

— Иван Степанович! — закричал он радостно. — Василёк!! — Спотыкаясь и скользя по глинистому пригорку, подбежал к незадачливым путникам.

— Фёдор! Ты!! О-хо-хо! — Краснолицый грохотал на всё перелесье, от чего замелькали во все стороны рыжие хвосты перепуганных белок и разъярённо застрекотали сороки.

Стиснутый объятиями, Фёдор только бормотал:

— Как же это вы!

— Садись, садись… делай привал! — шумел Майков. — Чёрт по этой дороге скакал, скакалку потерял! Мы вон осью обзаводимся!.. С Москвы?

— В берг-коллегию надобность была по делам… Ноне я, Иван Степанович, заводчик. Помер отчим-то…

— Фёдор Васильевич? Ну, царство ему небесное! Хоть трудно ему там будет… к расколу тянулся старик… Ну, как в Москве, намаяли поди подьячие, а?

Усмехнулся Волков:

— Подьячие, что пчёлы… Без взятка пчела не пчела, так и подьячие!

Вернулся Фёдор домой растревоженный, неласковый, в непокое. Правду сказал Афанасьичу: «Другая звонница манит!» Ехал с Москвы, решил накрепко: театр строить, комедии играть.

Решить-то решил, а с чего начинать — додуматься трудно. Почти всё лето с заводом маялся. Потом не выдержал: Якова Шуйского да Лёшку Попова, что копиистом служил в провинциальной канцелярии, сыскал, о затее поведал. Лешка — Ване Дмитревскому рассказал, тот за собой посадских привёл: Скочкова да Галина, Галик — Иконникова, Иконников — Семёна Куклина, Куклин — Якова Попова. Всем затея по сердцу пришлась, торопят: давай начинай! Ну и пошло… Стали собираться у Фёдора во дворе, в сарайке. А уж заморозки, холода пошли. По утрам в ведрах вода леденеть стала, да ничего! Неграмотных грамотные с голосу учили, наряды шить взялись. Галик картузное да колпашное ремесло знал — кроит и режет. Матрёна Яковлевна доглядела, отобрала у колпашника крашенину да холст, свои руки умелые приложила. Фёдор «першпективы» малевал, облака делал. Хорошие вышли облака. Сколько театру русскому ни стоять — лучше этих облак уже не сыскать, не придумать!

Опять забота: какую пьесу учить? У Фёдора их десятка два скоплено… Тут тебе «Титово милосердие» и «Покаяние грешного человека», «Хорев» да «Синав и Трувор», сочиненные господином Сумароковым, а еще Тредьяковского и Ломоносова не представленные нигде «тражедии». Ох, и спору же было! Кто за «Хорева» горой стоит, кто за «Покаяние грешника». Однако, узнавши, что в «Грешнике» для рая облака надобны, Скочков вступился за «Грешника» с ожесточением окончательным.

И начался во дворе честной вдовы Матрёны Полушкиной звон колокольный, церковное пение, стук сковород в преисподней, гром небесный… У соседей со двора на двор шёпот идет: «Вот те заводчик, вот те наследник Полушкина, ой, бабоньки, конец света! Антихрист копытом топочет!»

Немудрёная пьеса митрополита Дмитрия Ростовского: чёрт со всей преисподней, ангел с небожителями и человек — лишь один… Между чёртом и ангелом! К греху склонится — чернеет одежда, к добру обратится — белеет балахон. Изо дня в день дергал нитки да крючки к заплатам Фёдор, достиг: ни черти, ни ангелы уследить не могли, как опадает чернота грехов, как светлеет одежда праведного.

У каждого заботы свои, — на что уж черти — так, последнее дело, ан нет, в аду — там, может, огонь-пламя — дело простое, а вот в комедии думай, гадай, как его устроить… Ангелы — тоже… Дмитревский — что мельница на пригорке, стоит, крылами машет, а не летит… Думали так и эдак, — придумали… Стал Ангел аршина на два не то взлетать, не то подпрыгивать, как есть коршун ощипанный, — хорошо!

К декабрю богатых купцов опрашивали, кому на рождество комедию представить. Многие сомневались — как да что…

Все же впустил купец Серов в свой дом первых комедиантов «генваря против восьмого числа 1750 года для играния комедии». А по городу ещё больше шли досужие пересуды: про конец света, про бесовщину, про тех, кто ни стыда, ни страха не ведает… Пуще всех ерепенился тверицкий поп. Да и купечество, хоть и одолжено было Волкову заслугой, все ж его осуждало: «Звание марает, сословие скоморошеством низит!»

Лентовой фабрики содержатель Григорий Гурьев подговорил Гришку Чигерина да Серёгу Мококлюева — всего человек двадцать: «Идущих с комедии боем бить!» Ну и били. Яшку Попова, Алешу Волкова, что с женой был, купца Холщевникова, Семёна Куклина и иных комедиантов с ног посшибали. Содержатель тех дворов Гурьев, выскоча из сеней, сам людей бил и кусал зубами: купцу Холщевникову пальцы искусал до крови и нос расшиб…

Подал Холщевников челобитную, жалуясь на тех злодеев и разбойников. Писал жалобу копиист Демидов, резолюцию к ней приложил воевода Михаила Бобрищев-Пушкин да товарищ воеводы Артамон Левашов. На том и кончилось. Полтораста лет пролежала бумажка, пожухла, посерела, выцвела, как память о первом дне театра русского. А потом затерялась и бумажка…

Знаменит был в Ярославле купец Оловяшников по прозванию Буйло тем, что оловянные полтинники делал и целовальникам их сбывал. В том уличён был, плетьми бит и навечно в Оренбург сослан. Там сумел объявить себя умершим, в Ярославль вернулся и, того лучше, умудрился прожить в нём до старости! В своё время помер по-настоящему, оставив после себя имения: дом ледащий да сарай. Набежали наследники, заспорили… наследье незавидное. К тому ж на сарае замок, большой, что твой церковный! Заржавел, незнамо когда отпирался. Отколотили его обухом, в сарай прошли: пустой сарай, лишь кожи, мышами да крысами изъеденные, в углу лежат, — вот и всё богатство! Плюнув, разошлись наследники. Полушкин через магистрат сарай откупил для заводской надобности. Народ в насмешку сараю прозвище дал «кожевенный». И стал Полушкин, отродясь кожею не занимавшийся, владельцем «кожевенного» сарая…