Оракул петербургский. Книга 1

Когда-то анатомическая фея была женщиной смешливой и податливой на пламенную страсть. Стройностью ног, соблазнительностью линии попы и груди она сводила с ума молодого анатома. От брачных уз он сумел ускользнуть, свалив все на половую слабость, рано пришедшую к нему якобы под руку с алкоголем. Но она его сказкам-отповедям никогда не верила.

Женщины и алкоголь, как известно, не совместимы. Но Муза бросилась вдогонку Чистякову очень рано, как верная подруга, словно сняв себя с "тормозов". Женщины, к сожалению, с такой дистанции сходят первыми – деградируют быстрее и глубже. Еще великий Пирогов клялся: "Нет ничего безобразнее, чем пьяная женщина и пьяный врач". Некоторым мужчинам удается выкарабкаться из порока, женщины уходят в него подобно комете, ворвавшейся в плотные слои атмосферы.

Очень скоро пришлось делить сферы влияния: Муза пьет, а доктор только выпивает и, не теряя квалификации, достойно "потрошит жмуриков". Сергеев тоже соглашался с логикой жизни: можно ли Музе не пить, когда каждый день приходится приводит в порядок растрепанные мертвые тела. С годами, когда толерантность к алкоголю стала резко снижаться, у Музы чаще отмечались сбои – путалась последовательность процесса. Принято считать, что первична работа, а вторична выпивка. Плохо, когда искажается простая последовательность. Здесь и начинается разворот "вектора личности".

Печальный женский порок в сочетании с патологической задумчивостью и исследовательской страстью анатома приводил к курьезам. Однажды, на выездном вскрытие в периферийной больнице, в плохо приспособленном морге, страшно смахивающем на дровяной сарай, анатом, сделав разрез по Шору, извлек комплекс внутренних органов, иначе говоря, "гусак". Потеряв ориентацию в пространстве и времени, эскулап принялся исследовать интереснейший случай, брать кусочки на гистологию, проникать в святую святых – в клиническую тайну.

Он не обратил внимание на изменение обстановки: Муза ласково замурлыкала песню, тщательно и со вкусом штопая тройным швом грудную клетку ограбленного трупа. Бутыль со спиртом, найденная в тайниках чужого морга, прибавила тепла. Халява греет быстрее и решительно. Муза переместилась в иные переживания. Действовал лишь инстинкт санитара-профессионала. Работа шла в автоматическом режиме – штопка была основательной и крепкой; узлы завязывались столь жестко, что ни развязать ни разрезать их было не возможно. Распорядившись спиртом, Муза по горячке не смогла найти обычные лигатуры. Штопала она мертвое тело медной проволокой, почему-то валявшейся на видном месте. Когда врач закончил исследовать комплекс вынутых органов, то статус-кво уже восстановить было практически нельзя.

На первые немые вопросы анатома Муза, пошатываясь, но мило улыбаясь, взялась отвечать на чистейшей латыни.

– "Omnia mea mecum porto"! Затем перевела на русский, но с пьяной отсебятиной, – Все свое ношу с собой, Ваше Величество!

Даже в этот, не столь торжественный момент, женщина пыталась вести себя так, словно она Гертруда Великая. Святой образ восстал в помутненной мозгу. Рассказ о Святом Сердце Иисуса услышан был на одной из мужских посиделок. Отличился тогда все тот же Сергеев. Сейчас, находясь под парами чистейшего спирта, ей почему-то казалась, что здесь Гельфский монастырь, в котором она пребывает уже с пяти лет. Будучи огненно рыжей еврейкой, она, наивная, мнила себя белокурой арийкой.

Истоки пламени страстей были у обоих разные: у рожденной в далеком Эйслебене все исходило из религиозной святости и классического немецкого мистицизма; у петербургской пассии – от бурления алкоголя. Муза готовилась произнести самую ответственную в своей жизни проповедь. Войдя в роль основательно, расширив максимально жгуче-черные глаза, мечущие искры, она приближалась к трансу, после которого следует выключение сознания и моментальное падения тела на пол. Для Чистякова такой исход не был откровением.

Музе чудилась ясная цель – объяснение "Божественного Благочестия". Ничто иное, как отповедь любимому отступнику, заблудившемуся в сомнениях, готовилась выплеснуть разгневанная кошка. Но спиртные вихри повели помпадуршу в сторону: взбрыкнув и пьяно мотнув головой, она сместила белый колпак с копны рыжих волос на левый глаз. Рожа бывшей красавицы превратилась в сморщенный помидор, порождающий недоумение. Но весь эпатаж решительно притормозил Михаил Романович:

– За такие штучки, милочка, дают по "пингвину" ногой!

– По какому пингвину? – переспросила Муза.

– По тому, который прячет тело жирное в утесы! Милочка! – попытался Чистяков "ласково" привести в чувство свою помощницу.

Муза, конечно, великолепно понимала, что есть на самом деле "пингвин", но продолжала строить из себя неожиданно проснувшуюся принцессу на горошине. Миша был изыскан и берег чистоту русского языка, – избегал сквернословия. Он давно привык к подобным сценам перевоплощения и считал, что Муза похоронила в себе талант большой актрисы. Сейчас он только выдерживал роль. Челюсти сжимались не от злобы, а от желания сдержать смех.

Муза всегда считала, что актерство в ее жизни ни при чем. В ней погибла преданная жена и возможная мать детей гениального анатома. Для коллег не было секретом, что Муза, закончив с Золотой медалью школу, в возрасте шестнадцати лет поступила в медицинский институт и, играючи, легко сдавая экзамены на отлично, проскочила до четвертого курса на одном дыхании. Но здесь ее ожидал "ссудный час". Легкое дыхание застыло в приоткрытых губах, а в мозгу зазвенело томительное слово – любовь, когда на одном из практических занятий перед ней выросла фигура "невысокого, но гениального", молодого анатома.

Через короткий срок, поздно вечером, при явном попустительстве нескольких трупов, тихо возлежавших по соседству, она отдалась "милому, первому и единственному" – Мише. Трупы через неплотно сомкнутые веки, конечно, кое-что постигали. Но их зрительный анализатор уже был подвергнут безвозвратному разложению, и восприятие шло только через продолжавшие расти волосы, ногти и желтые зубы. Таинство посвящения в женщины произошло прямо на свободном секционном столе. Любовников объединила и породнила профессия. Их первый сумбурный половой акт на всю оставшуюся жизнь ассоциировался со специфическим запахом секционного зала – запахом особым, насыщенным формалином, парами спирта и тлетворным ужасом смерти.

По ее мнению, Миша уже в то время был "с петухами в голове". Доказательства тому очевидны – в столь торжественный момент "преступный сердцеед" лишал ее невинности, никак не соглашаясь выключить яркие софиты. "Во тьме совершаются только порочные дела, мы же творим акт благородного таинства" – мурлыкал он у ее розового ушка. А потом скрипел зубами, мучаясь в борьбе с прочностью девственной плевры, доведенной традиционно жестоким у евреев генетическим отбором до плотности ligamentum (связки) – почти что хряща.

В последствии, только самым близким друзьям, была приоткрыта завеса тайны над ошибками технологии. Оказывается, Миша с Музой изрядно пригубили казенной aqua vitae. Вполне вероятно, что спиртик несколько сместил анатомические макро-образы в помутненном сознании партнеров. На трезвую голову Миша утверждал, что заблудился не в преддверье влагалища, а, скорее всего, по ошибке пытался пройти не тем путем. Муза божилась, что пьяный Мишутка в азарте настойчиво сокрушал ее лобковую кость. Она еще долго хвасталась подругам синяком в области Symphysis ossium pubis, – женщине, по всей вероятности, очень хочется хоть раз в жизни отдаться громиле. Любовники сошлись на том, что в конце концов победила дружба! Победа была успешно выкована только благодаря отменному освещению, да отсутствию внешних помех – больница в то время спала крепким сном.

Уже на следующий день Муза попыталась подвигнуть своего избранника к серьезному шагу – предложила узаконить отношения, безразлично, по иудейскому или христианскому варианту бракосочетания. Но Миша оказался крепким орешком. Он заявил, что является последователем Иоганна Георга Гихтеля – немецкого философа-мистика, категорически отвергавшего земной брак, предпочитая ему только духовный брак со святой Софией.