Время Малера: Роман, рассказы

Он был белый и длинный, и на капоте сверкала звездочка «мерседеса». Видимость на дороге как будто прояснилась, контуры машины вырисовывались теперь отчетливее и резче. Деревья — по-прежнему не шевелился ни один листок (хотя нет: вон упал один, медленно, по спирали, навстречу земле), холмы, дома справа, и ни одного человека. Хорошо. Он сделал вдох, он знал, что выдохнет только тогда, когда все будет кончено. «Мерседес» вот-вот покажется здесь, он ехал довольно быстро; тени деревьев, ритмично мелькая, проплывали по крыше; ветровое стекло окрашено небом в темно-синий. «Интересно, кто там сидит», — подумал он. И тотчас понял, что этот вопрос не даст ему покоя, не даст покоя всю жизнь. Он вытянул руку — правую, державшую кирпич, — вперед за перила.

Поймать момент, точно прицелиться и рассчитать. Глаз прищурился, дорога как будто придвинулась ближе, солнце повисло над крышей автомобиля; сейчас он появится здесь; кирпич был шершавый, довольно увесистый и тянул вниз; сейчас, нет, еще не пора, пока нет, и вдруг ему вспомнилась сестра и (с какой такой стати!) человек из телевизора, еще нет… — пора!

Долю секунды он еще опасался, что откажет рука — пальцы не разожмутся; но все прошло очень легко. Потом почудилось, что камень никуда не полетит, а неподвижно зависнет в воздухе, просто не упадет… Он был здесь, пока здесь, все еще здесь. И наконец стал опускаться.

«Мерс» приближался, камень падал, два четких геометрических движения, две стремящиеся к одной точке линии, которые обязательно пересекутся, и вдруг все как-то странно замедлилось. И камень уменьшался, и автомобиль рос, и он еще успел подумать, что недолго и промахнуться или бросить слишком рано или слишком поздно…

Но камень попал прямо в цель. Нарастающая темная тень на голубом стекле, и потом с мелодичным звоном…

Отскочил в сторону. Словно приземлился на что-то мягкое, пружинящее. Описал маленькую кривую и отлетел на обочину.

И небо на стекле внезапно разорвалось, распалось на куски; это были — да! — трещины… И стекло посыпалось, исчезая в черной растущей дыре… в то время как машину заносило вправо, вбок, к другому краю. И вот она уже нырнула под мост.

Он еще не выдохнул. Он повернулся и пустился бегом через дорогу. «Мерс» оказался быстрее: когда он перебежал на противоположную сторону, тот находился уже в десяти метрах, а может, дальше, далеко слева, и только теперь завизжали тормоза. Там еще стояло дерево, но оно не посторонилось, и капот машины с треском (он непроизвольно втянул голову в плечи) врезался в него, смялся, расплющился, словно сделанный из мягкого материала, из пластилина… Задние колеса прочертили на земле две кривые черные полосы и продолжали вертеться, прокладывая путь, а хвостовая часть, багажник и нервно раскачивающаяся антенна описывали полукруг вокруг дерева, машину стало разворачивать, разворачивать, из-под колес брызгами полетела галька, на одном из стекол блеснуло солнце, тормоза еще визжали, и потом «мерс» оттолкнулся от дерева и отскочил обратно, к забору; забор заскрипел и начал падать, завалился целиком (деревянный столб взметнулся вертикально в воздух и на мгновение как будто завис, потом рухнул на самую середину дороги и раскололся надвое по всей длине); птицы поднялись в воздух и с криком закружились над машиной. Над замершей машиной.

Она стояла в палисаднике: задние колеса — в цветочной клумбе, передние — на лужайке, под днищем — повалившийся забор. На капоте глубокая и круглая вмятина, ветрового стекла как не бывало. Маленькое круглое облако дыма, переливаясь, как бы само по себе поднималось в воздух и рассеивалось. Стояла мертвая тишина. Кузнечики больше не трещали. Все замерло, везде, во всем мире. Воздух рябил; словно маленькие волны бежали по асфальту. Птицы, три дрозда, приземлились рядышком на лужайке.

Он выдохнул.

Он чувствовал, как набирал воздух и снова выпускал. Чувствовал, как представшая перед ним картина — автомобиль, забор и три дрозда — оседала в памяти. Отныне, с этого момента, она водворится там навсегда. Он это знал. От удара дерево покосилось, согнулось словно травинка. Теперь одна из птиц поднялась в воздух. И вдруг правая передняя дверь пришла в движение — очень медленно, хоть ее никто не тянул, под собственной тяжестью. Распахнулась да так и осталась открытой.

Он повернулся и дал деру. Уголком глаза еще успел заметить, как из дома вышла женщина и бросилась к машине; в это же время на шоссе вдалеке показалась другая; и вдруг залаяла собака и затрещали кузнечики: все снова ожило. А он бежал. Опустив голову, уткнувшись глазами в землю, взгляд, словно пригвожденный к попеременно выступающим кроссовкам; никто не должен узнать его в лицо. «Нет, — подумал он, — это уж слишком. Никто не видел. Он уложился секунд за двадцать. А с тех пор как вышел из дома, прошло тоже каких-нибудь десять минут».

Вот и калитка. Он остановился, открыл дверцу, вошел. Возле дома алели цветы, на лужайке нежилась кошка, вытянув лапки вверх и тихо мурлыкая. Он наклонился и почесал у нее за ухом, та стала ласкаться к руке. Трава колыхалась, и кусты, и цветы… Он расправил плечи. Ветер! Да, прохладный, подвижный воздух, он лился с востока, и в нем раздавались приглушенный рев моторов и (так скоро?) завывание сирен. Ну и лай, конечно. Он застыл на месте и посмотрел за забор. Потом улыбнулся.

В гараже было темно — только через открытую дверь пробивалось немного света, одна из двух лампочек перегорела, — пахло плесенью, сыростью и бензином. Но он быстро нашел то, что искал: на деревянной полке лежали старые инструменты, перчатки, мотки проволоки. Паук в испуге взбежал на стену и скрылся в щели; расставленная им сеть прилипла к пальцам; он стиснул зубы, стараясь подавить накатившую волной тошноту, и это далось на удивление легко, легче, чем когда-либо. Вот она, коробка, еще наполовину пустая. Белый порошок с резким запахом. «Беречь от детей». А вот и пластмассовая тарелка, немножко грязновата, но это все равно.

Потом он вернулся в дом. Телевизор выключен, сестры и след простыл, стол накрыт. Прошел на кухню.

Мать стояла у плиты в фартуке, с ложкой и в меховых тапочках; он даже на нее не взглянул.

— Отойди от холодильника! — заволновалась она. — Сейчас будем есть. Что ты там схватил?

— Ничего, — сказал он и закрыл дверцу холодильника. Он держал колбасу так, что мать не могла ее видеть. — Ничего! — повторил он. И вышел.

Сел на траву, прислонившись спиной к стене дома. Потом кружками нарезал колбасу; получилось не очень тонко, вдобавок он чуть не порезался. Осторожно, чтобы ничего не просыпать, наполнил тарелку крысиным ядом из коробки. Пальцем перемешал порошок и куски колбасы, стараясь все равномерно распределить.

Встал. Ветер задул сильнее, приходилось прикрывать тарелку рукой; но все равно немножко порошка сдуло, и поднялось белое облако пыли. Теперь от тюльпанов исходил сильный аромат. Кошка гонялась за красной бабочкой, может, все той же.

Он перевесился через забор. Он сделал это впервые.

— Эй! — крикнул он. — Слышишь меня? Эй!

И вот она появилась. Рычащая тень устремилась вперед и бросилась на забор с таким неистовством, что проволочная сетка заскрипела.

— Хорошо! — приговаривал он, опускаясь на колени. — Хочешь есть?

Под забором была маленькая щель, сантиметров пять. В детстве он боялся, что рано или поздно пес в нее пролезет. Для тарелки в самый раз. Ее ведь надобно еще втянуть назад; уж он-то не оставит следов.

Он выпрямился. Овчарка уже не скалила зубы и даже не рычала. На него смотрели налитые кровью глаза. В последний раз. После всех этих лет — в последний раз. Собака, навострив уши, наклонила голову. И принялась есть.

А он развернулся, запустил руки в карманы и побрел к дому. Сирены еще гудели, то усиливаясь, то снова стихая; прислушавшись, можно было различить полицию и «скорую». В ближайшие дни наверняка придется поволноваться. Не исключено, что до него доберутся. В худшем случае он будет отнекиваться, будет все отрицать, и они ничего не докажут. Для отпечатков пальцев кирпич слишком шершавый. И вдруг он почувствовал свое превосходство над ними. Кошка прыгнула и попыталась схватить бабочку, но та вспорхнула и стала подниматься выше и выше, вспыхнула и исчезла на солнце.