Молли

– Мэри Алиса Лиддел, как ты могла? – вопросила она. Слезы бежали по ее щекам, оставляя красные дорожки на нежной коже. – Ты ревнуешь меня. Ведь так? Ты не можешь смириться с тем, что твоя мать выглядит, как кинозвезда! Ты, несчастная соплячка, ты же гордиться должна!

С каждым словом она делала шаг по направлению к дочери, и с каждым словом Молли отступала в холл, пока не оказалась у самой двери своей комнаты.

– Что ты на это скажешь? – спрашивала миссис Лиддел.

– Я не хотела, мамочка, – отвечала Молли, пытаясь отскочить еще дальше вдоль стены. – Правда, не хотела.

– Ну, хотела или нет, ты погубила мое любимое платье, – миссис Лиддел втолкнула Молли в ее комнату. Я по-прежнему торчала в холле и, хотя и опустила глаза, видела и слышала все.

Миссис Лиддел швырнула платье Молли в лицо.

– Как тебе понравится, если я испорчу что-нибудь твое? – прошипела она, тряся Молли за плечи. – А? Отвечай!

– Не понравится, – прошептала Молли. Миссис Лиддел открыла шкаф Молли и сняла с плечиков ее сине-белый матросский костюмчик.

– Вот, – сказала она. – Это научит тебя лучше беречь мамины вещи! – Миссис Лиддел схватила со стола ножницы, которые лежали там еще с тех пор, как мы мастерили бумажные платья для своих кукол; модели мы брали из кинофильмов и журналов.

– Нет, мамочка, пожалуйста, не надо! – закричала Молли. Она плакала.

– Это будет хорошим уроком, – отвечала ее мать. Она взяла один уголок матросского воротничка в зубы, другой – в левую руку и начала резать ткань.

– Пожалуйста, мамочка, пожалуйста, не надо! Я больше не буду! Возьми мои деньги, все, что хочешь, только, пожалуйста, не трогай матросский костюмчик! – плакала Молли.

Но миссис Лиддел разрезала воротничок пополам и сделала огромный уродливый разрез по переду блузки, прямо посередине. Она перестала плакать, но дорожки на ее щеках стали уже не красными, а пунцовыми. Она бросила матросский костюмчик на пол, вытащила из шкафа комбинезончик изо льна и отрезала брючины. Потом она сорвала с плечиков рождественское платьице Молли из зеленой тафты и отрезала пышные рукава и огромный атласный бант, который был сзади у талии.

Молли кинулась к матери и попробовала выхватить ножницы из ее рук. Я испугалась, что миссис Лиддел сейчас ударит дочь, я читала о таких случаях в газетах; мне казалось, что я должна добраться до телефона и вызвать полицию.

– Отойди от меня! – завопила миссис Лиддел. – Отойди от меня! – Она подняла ножницы высоко над головой.

– Я ненавижу тебя! – визжала Молли. – Я ненавижу тебя!

– И я тебя ненавижу! – завыла мать. – Ты испортила мое платье! Что я такого сделала, что у меня такая дочь, как ты? Не смей выходить из своей комнаты до вечера! Подумай о том, что ты сделала! – И она вылетела из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Я пошла к Молли. Она сидела на полу, погубленные наряды лежали у нее на коленях. Это был один из тех редких случаев, когда я видела ее плачущей.

– Я убью ее, – прошептала Молли, пряча лицо в ладонях. – Я убью ее.

Внизу было тихо. Я погладила Молли по голове и уставилась на висевшие на стене плакаты с Аланом Лэддом и Вероникой Лейк. Я слышала в школе разговоры о миссис Лиддел – о том, почему мистер Паркер дал плакаты из кино только Молли и никому больше.

В первый раз с тех пор, как мы с Молли подружились, я поняла, насколько непростой была ее жизнь.

Через несколько месяцев после смерти мужа Кэтрин Лиддел начала устраивать у себя дома бесконечные вечеринки для раненых, которых отправили с фронта домой. Именно тогда я начала лгать своей матери, рассказывая о том, чем мы с Молли занимались, когда я оставалась у нее ночевать. По субботам удобный «паккард» Кэтрин останавливался перед нашим домом, и я выбегала на улицу с сумкой, где были мои необходимые для ночевки вещи и кулек с пирожными, испеченными моей матерью. Мы вдвоем грызли пирожные по дороге в бакалею, куда миссис Лиддел посылала нас купить морковь, сельдерей, огурцы, оливки – все, что она могла позволить себе при своем ограниченном бюджете. Мы подсчитывали расходы, споря о качестве горчицы и майонеза; миссис Лиддел брала рецепты блюд из женских журналов, которые она принималась просматривать, как только мы приносили покупки домой.

Днем она давала нам специальные метелки из перьев и просила стереть пыль в гостиной и столовой, пока она приготовит яйца под острым соусом, свинину под маринадом и гарнир. Мы очень боялись ее «проверок».

– Молли, ты оставила свой носок под диваном, – говорила она.

Или:

– Девочки, вы забыли про пепельницы. Я просила вас вытряхнуть пепельницы.

Или:

– Посмотрите на нитки этого ковра. Вы чистили его или любовались им? Мы же принимаем сегодня ветеранов, людей, которые сражались за нашу свободу. И это – лучшее, что вы могли для них сделать?

Она летала по комнатам, поправляя тут и там кружево, обивку, расставляя свечи на обеденном столе, украшая шелковыми цветами кофейный столик. Молли и я полировали серебро, а она накрывала на стол, расставляя хрупкие тарелки с розами по краям.

Она ставила пластинку с «Богемой» или «Мадам Баттерфляй» и, работая, пела вместе с певицей. Молли украдкой смотрела на меня и посмеивалась. Серебро словно прилипало к нашим пальцам и придавало им металлический запах, но мы продолжали эту тяжелую, нудную работу и слушали наставления миссис Лиддел. Нам казалось, что семь часов не пробьет никогда.

Кэтрин была слишком нервна и подвижна, чтобы готовить обед; она слишком заботилась о своей фигуре, чтобы нормально есть. Мы с Молли выпекали пирожные, которые присылала моя мать, выпивали по стакану молока, чистили зубы, тщательно мыли лицо и натягивали свои лучшие воскресные платья.

Потом мы шли к миссис Лиддел в ее спальню.

Любуясь собой, она, чуть морща губы, накладывала перед зеркалом помаду.

– Всегда открывайте рот, когда мажете губы, – это позволяет руке двигаться прямее, – советовала она, а мы наблюдали за ней, затаив дыхание.

Она учила нас всему ритуалу женственности – как красить ногти в красный цвет, как махать руками, пока лак сохнет, как держать сигарету, когда мужчина дает тебе прикурить.

Мы полностью погружались в интимную атмосферу ее комнаты, вдыхая запах лака и пудры, облака лазури и дыма. Растянувшись на пушистом, щекотавшем бедра ковре, мы с Молли благоговейно прикасались к жемчугу, который протягивала нам миссис Лиддел.

– У женщины никогда не бывает слишком много жемчуга, – поучала она. – Твой отец купил мне это во время нашего медового месяца в Испании. Он собирался даже сам нырять за жемчугом, но я и слышать об этом не хотела.

Она прижимала нитку к себе, глядя в потолок. Мне кажется, иногда она забывала, что мы рядом с ней. Потом Молли с хрустом откусывала яблоко, и чары рушились.

– Мэри Алиса Лиддел, разве я не говорила тебе, чтобы ты не смела есть в моей спальне? Ну-ка тише, вы обе! – она выставляла нас за порог и закрывала дверь.

Мы ждали ее появления – она выходила из своей спальни, как актриса из гримерной. Часто она вдевала в волосы, падавшие ей на плечи, шелковый цветок камелии.

Миссис Лиддел буквально расцветала на своих soirées [1], словно внутри нее, как лампада, зажигался свет. Однажды, когда она танцевала в Большом зале, ее спутали с Ритой Хейворт; у нее было несколько фотографий Хейворт, которые она приносила показать гостям.

– Что вы об этом думаете? – спрашивала она, откидывая голову назад и протягивая фотографии какому-нибудь солдату, которому было не больше двадцати двух – двадцати трех лет. – Могла бы я быть сестрой Риты?

– Обзат-т-тно, мадам, – отвечал тот, похлопывая себя по колену. – Рядом с вами Рита выглядит простушкой. Надо было вас посылать развлечь войска. Это могло очень поднять наш дух!

– Вы слишком любезны, – отвечала она, по-прежнему держа руку на его плече, – и, пожалуйста, не церемоньтесь. Называйте меня просто Кэтрин, а не мадам. В конце концов, я ведь не ваша мама.