Языческий алтарь

Как-то вечером, изучая перед сном житие Бригитты Ирландской, святой, прославившейся тем, что превратила воду в своей ванне в пиво, Эфраим слышит в коридоре шепот; за шепотом – тишина, потом снова шепот, шорох женского подола по стене. Уж не Лиз ли это, вернувшаяся из родной деревушки попрощаться с ребенком? Нет, это Элиана, он узнает ее шаги.

Он откладывает книгу и прислушивается, затаив дыхание. Снова те же звуки. То они слышны, то опять затихают. Он предполагает, что служанке понадобилось перед сном прибраться в коридоре. Но в любом случае это неспроста. Он забывает про ирландскую святую и ее чудесное пиво, приоткрывает дверь и настороженно ждет.

Его ожидание вознаграждается: через пять-шесть секунд звуки повторяются. Только они чуть другие, какие-то причудливые. Они проникают сквозь толстые стены, похожие на прерывистое дыхание, на тщетно скрываемый приступ удушья. Вдруг его приемному отцу нездоровится? Что, если он потерял сознание?

Эфраим отбрасывает колебания и торопится в спальню своего опекуна. Там не горит лампа, даже не зажжена свеча, но кровать стоит напротив окна, ставни распахнуты, и вся ясность ночи, теплой июльской ночи, низвергается на волосы и на голые плечи Элианы. Худышки-скромницы Элианы, восседающей на груди у Бьенвеню.

Водосток

В первый день нового учебного года ребенок узнает, что хлев, служивший прежде школой, летом сгорел. От скамеечки, с которой он раньше открывал мир, осталась одна железная окантовка. Теперь занятия будут проходить в столовой у кюре, за длинным дубовым столом, накрытым прочной материей. В глубине комнаты, рядом с накренившимися часами, стоит шкаф из красного дерева, а в нем – больше трех десятков ни разу ни открывавшихся книжных томов. Теперь я уже не смогу их назвать. Но знаю, что юный школяр будет брать их у хозяина один за другим и записывать в заведенную специально для этой цели толстую тетрадь незнакомые слова из этих книг, чтобы потом при необходимости воспользоваться ими. Слово «Грааль». Слово «затмение». Слово «визирь». А также «аллилуйя». Перебежчик. Одиссея. Выкуп. Гимн. Элегия. Прилагательное «мимолетный». Глагол «влюбляться». Еще – имена: Улисс, Орфей, Венера – зеленоглазая богиня, черная Персефона.

Теперь, когда скоростью чтения ребенок почти сравнялся с кюре, пусть водосточный желоб, служащий ученикам часами в дождливые дни, низвергает на улицу водопады воды – он все равно не отвернется от радуги, которую находит на каждой странице. И пусть февральский северный ветер грохочет ставнями о стены, пусть заставляет лиственницы сотрясаться, наподобие призраков, – никогда больше мир не будет ограничен тем, что видимо взору.

Так пройдут три года. Больше тысячи дней. И столько же ночей. Но это не беда. У школяра будет время по несколько раз прочесть все тридцать томов. Усвоить смысл всех словечек из тетрадки. И помечтать о словах, выражающих его чувства – о словах, которых, быть может, не существует вовсе.

Как ни тягостно кюре признавать эту истину, он не скрывает от себя самого, что ребенку больше нечему у него учиться. Ему нужны другие учителя. Но где их взять? В последний день учебного года, накануне лета, он наносит визит в Высокий дом, благодарит за рюмочку аперитива. Просьба его укладывается в два слова, ну, в четыре – он ведь заика. Бог знает, почему Бьенвеню не нравится его речь.

– Вы сами окрестили этого ребенка, и вы же воображаете теперь, что я его отпущу?

– Но провидение… провидение… – жалко бормочет кюре.

– Пока у меня есть голова на плечах, я не дам вам согласия, слышите?

– Слышу, слышу…

– А теперь сделайте одолжение, допивайте свою хину и убирайтесь!

Священник уходит, кивая головой, как старая изнуренная кляча. Однако он будет возобновлять свои попытки почти каждый вечер, рискуя пристраститься к крепкому вину, злоупотреблять которым грех. И в конце концов добьется того, чего просит у Святой Девы в молитвах. Нет, фермер не сошел с ума, в него не ударила молния. Просто ребенок нуждается в хороших учителях, поэтому с нового учебного года он поступит в семинарию, чтобы не возвращаться оттуда целых три года, отчего у бедняги фермера разовьется нервное расстройство. Провидение… Маленький Жан… Провидение…

Глава 5

Привилегии

Жан Нарцисс Эфраим Мари Бенито. Я повторяю эти его имена, ибо теперь он их лишится. В семинарии его станут звать Жаном-Мари, всякий раз напоминая, что крещением он посвящен Святой Деве.

О его годах ученичества и раздумий у меня, отъявленного лентяя, самые смутные сведения, что называется, из вторых рук. Мне представляется, что неотесанный паренек, жадный до новых впечатлений, принял без колебаний и протеста запахи воска, белья, остывшего ладана, старого золота и самшита, сопровождавшие его вступление в более утонченный мир. Полагаю, он счел за откровение блеск церковного мрамора, мерцание звезд, легкий шелест отглаженных риз. Вероятно, он поддался соблазну звучной латыни, звучавшей с амвона, древнегреческого и древнееврейского языков, в которых громыхали, как булыжники, плотские отзвуки столетий. Он согласился петь в хоре во весь голос, на что не осмелился бы в присутствии Бьенвеню, и очень скоро переписал в свою тетрадь все слова литургии. Евангелический. Хоровой обиход. Заклинание. Libera. De profundus. Он участвовал в процессиях и проповедях, сам тренировался в кратких обращениях к прихожанам. Но мне представляется, что сиянию потиров он предпочитал свечение мощей в темноте, как ставил выше возгласов и пророчеств никому не слышный шепот, витающий в безмолвии.

Ничто из того, что он доселе пережил, не подготовило его к дисциплине и суровости познания. Они поразили его, едва ли не унизили. Но все же он ни разу, наверное, не возмутился побудками ни свет ни заря, правилами и ограничениями, всем суровым бременем обязанностей, призванным подавить самые робкие желания, закалить дух. Зато ему открылись радости, неведомые мне: отличать подлинные неравносложенные от мнимых, рассуждать следом за блаженным Августином об истинной природе добра и зла.

Спустя несколько недель, а может, месяцев его внешнее преображение завершилось. Он научился говорить тихим голосом, обуздывать свои чувства и настроения, сносить оскорбления, не пытаясь защититься, сжигать свои грезы, как сухие дрова. На его физиономию зверька легла маска слащавости – но легла немного криво. Под покровом вежливости, добытой ценой принесения в жертву инстинктов, его наставники угадывали непрекращающееся горение. Один лишь отец Тард, его исповедник, прежде служивший миссионером на Мадагаскаре, догадывался, что вовсе не жажда знаний заставляет его подниматься раньше других и повторять урок.

Прежде он был гениальным ребенком гор. Теперь его достоинства признали более опытные судьи, и он извлекал из этого привилегии. Он уже не делил спальню с соучениками, а получил отдельную келью. Крохотная, с низким потолком, она зато выходила окнами в прямоугольный дворик, освещаемый послеполуденным солнцем. Подросток завел привычку удаляться туда, исполнив все свои повинности. Я задаюсь вопросом, о чем могла мечтать такая дикая еще душа, как его, вынашивавшая такие жестокие плоды, меж этих высоких, черных от времени стен.