Сетка

Я стал маленькими глотками пить чай. К печенью и не притрагивался, хотя и очень хотелось. Что я, кишкамет какой, что ли?

А Сергей, тоже сидя на тубаре, оперся локтями в колени и голову так уютно положил в свои ладони, прижав их к сухим скулам. Он молча смотрел на меня, но затем начал говорить:

— Я ведь не первый год сижу, и вижу, как тебе тяжело дается отсидка. Мне, знаешь, тоже поначалу тяжко было, но и начало у меня было тяжким — начал я с малолетки, как-нибудь поведаю. А ты, Саша, если хочешь, расскажи о себе — что хочешь, то и расскажи. Я тут давно, очень давно по-человечески ни с кем и не говорил. Да и с кем тут заговоришь-то?..

Эти его «если хочешь» и «что хочешь, то и расскажи» окончательно меня успокоили. В Серегином голосе при этих словах возникли совершенно новые для меня интонации, и я уже почти поддался исходящему от него дружелюбию. Однако я понимал, что мне необходимо следить за каждым своим словом, чтобы, не дай Бог, не ляпнуть чего, чтобы потом локти не кусать.

Я рассказал ему, за что меня посадили, рассказал про хозобслугу (он к этому отнесся безразлично, и меня это удивило). Он только и сказал:

— Для меня прошлое человека значения не имеет. Главное, кто ты сейчас, сию минуту — человек или дерьмо. А ошибки бывают у всех. Живому человеку всегда дается жизнью шанс исправить свои ошибки.

— Конечно, я с тобой согласен. А наш «козел» так не считает. Он мне все эту самую хозобслугу словно лыко в строку вставляет. Он считает, что раз я был в х/о, я никто и звать меня никак. Что я с ним — объясняться, что ли, должен? Да пошел он…

— Тебе сколько?

— Сидеть?

— Да нет. Лет сколько?

— 18 исполнилось как раз на «химии».

— А мне 20.

— Да ты не переживай, — решил я утешить Сергея. — У тебя еще вся жизнь впереди. — Очевидно, мои слова произвели на Сергея должное впечатление, потому что он, откинувшись к стенке, громко захохотал.

— Ну, ты, сынок, меня уморил, честное слово! Я так сто лет не хохотал. Молодец! И таким тоном! Нет, Саня, тебе не в тюрьме сидеть надо, а в семинарии учиться. Люди к тебе сами на исповедь прибегут. Перед таким, как ты, хочется или сильно нагрешить, или бесконечно каяться. Молодец, сынок!

И свое обычное обращение ко мне «сынок» Сергей в тот вечер — да какой, к черту, вечер! — в ту ночь выговаривал с такой теплотой, с такой доверительностью, с такой готовностью защитить меня от любого зла, что я и совсем расслабился.

Одно скажу: после этого нашего с Сергеем разговора я от нашего «козла» ни единого кривого слова в свой адрес больше не услышал до конца срока. Уж о чем там с ним Серега говорил, я не знаю, но синяк во всю морду у «козла» — парня лет тридцати — не проходил долго. Мне даже как-то совестно перед «козлом» за этот синяк было. А он, когда меня видел, мимо пулей летел, а если что надо было по работе, передавал с другими. Меня это устраивало. А в ту ночь Сергей сделал мне деловое предложение. Он сказал:

— Мне, Сань, нужен помощник, чисто по работе. Я вижу, ты в технике понимаешь, работаешь качественно. Ты когда-нибудь сталкивался с токарным станком? И вообще, ты способен что-то делать руками, кроме сетки?

— Ну, не знаю. Надо попробовать. Вот в машинах я разбираюсь и вообще люблю в моторах копаться. — И чуть помолчав, я решил спросить напрямую: — А почему, Сережа, собственно, я? У вас в бригаде есть ведь токари, и неплохие. Да и как ты с отрядным договоришься? У меня с ним напряженка.

— Почему?

— Да я недавно послал его открытым текстом. Достал он меня своей «химией». Ни с того, ни с сего пообещал документы на «химию» готовить. И теперь, считая, что я только об этой «химии» и мечтаю, придирается по каждому поводу. Иду в сапогах, так он и спрашивает со своей противной улыбочкой: «Почему шнурки не завязаны?» Ну, не кретин ли? Или у него это особый род садизма? Так я ему сказал, что лучше посижу в зоне «звонком», а выгибаться перед ним не буду из-за этой сраной «химии». «Химиком» я уже был. Мне теперь «физика» по душе.

Сергей внимательно меня выслушал, о чем-то подумал и в свою очередь сказал:

— Ты все правильно сделал. Да и сидеть тебе всего год осталось. Не бери в голову. Я с твоим отрядным все вопросы решу. А насчет наших токарей — они по чертежу только и могут деталь выточить. А мне чертить некогда, да и не умею я. У них своего воображения — ноль. — Выпив еще чаю с печеньем, угощая меня, Сергей предложил: — Будешь официально у меня три месяца в учениках. Спроса с тебя никакого, а детали научишься точить через недельку-другую. С ширпотребом я тебе все скажу, покажу что почем. Лишь бы у тебя желание было. А без желания, сам знаешь… Менты меня прихватили конкретно. Придется делать вид, что работаю на них. Помощник мне нужен — кровь из носа, сам я никак не управлюсь. А выбрать не из кого. У всех руки — крюки. А у тебя и руки, и голова. Ты как, Саша, готов?

— Я не против, — сказал я с той свободой в словах, которой у меня не было с первого шага в зоне. — Честно говоря, сетка эта уже в печенках сидит. Только вот как ты с мастерами и с отрядным уладишь? Особенно с отрядным, он такое дерьмо.

Скорее всего, естественные в моем положении страхи, моя кажущаяся забитость начали раздражать Сергея, но и здесь он проявил терпимость, известную тактичность, боязнь обидеть меня. Поэтому он, слегка повышая голос, но не на меня, конечно, сказал:

— А на хрена я этим блядям ножи, подсвечники, мундштуки и всякую разную дребедень делаю? С мастерами и говорить не о чем. Им все фиолетово — лишь бы план шел. Я же, Саня, не зря четвертый год сижу. Они ведь что любят — власть, пусть даже самую ничтожную, но над конкретным человеком, даже не над человеком, а над его судьбой. Так почему бы не пойти им навстречу?! Пусть они, придурки, этой властью упиваются. Пусть думают, если думать могут, что хотят. Не надо лишать их иллюзий. С ними надо покультурнее, поулыбаться надо — и глядишь, они уже у тебя в плену. А послать — послать тоже можно и даже иногда нужно, но только если ты от них полностью независим. И без свидетелей — один на один. Иначе ШИЗО, а то и хуже.

Да что это я тебе мораль читаю! Ты и сам с усам. Ах, ты ведь еще… Да, усы твои еще не выросли. Ну так вырастут. Короче, я с твоим «козлом» утром поговорю. Тебе дам ключ от склада — поспишь до проверки; ты же успеешь накрутить свою норму за полсмены, а?

— Конечно, успею. Даже больше успею.

— А вот больше — больше не надо. Больше не треба. Ты что, даришь «козлу» лишнюю сетку?

— Нет, мне на куреху. Денег ведь у меня на счету нет — по приговору иск вкатили, даже на ларек не остается.

Подумав, Сергей сказал:

— Ладно. Я тебя пока «подогрею», а потом сам будешь зарабатывать — и на куреху, и на чай, и на хлеб с маслом. — И как бы очухиваясь от наших бдений, посмотрел на часы — у него часы наручные были. — О, досиделись! Подъем, вроде, уже. Ставь кружку — хапнем еще чайку, а я пойду с твоим «козлом» побазарю.

«И началась моя новая жизнь»

Тот, кто хотя бы однажды испытывал отчаяние от одиночества, от звериного оскала окружающей действительности, от невозможности открыться, отогреться в человеческом тепле и понимании, тот поймет меня. Часто почему-то считают, что страдания возвышают человека, очищают его, побуждают к смирению и убивают в нем гордыню. А по-моему, как бедность порождает нищету, так и страдания порождают в человеке озлобленность, даже ненависть. «Труженики тюремных виноградников» ставят себе в заслугу не исправление заключенного — об этом в лагерях никто даже и не заикается! — но подавление его духа. И не понимают, что сломленный человек более опасен, чем, как пишут в характеристиках, «морально устойчивый». И они, эти «труженики», часто гордятся результатами своих усилий, потому что слишком хорошо знают качество человеческого материала, с которым им приходится иметь дело. Все эти следователи («лет на пять ты потянешь»), прокуроры («требую максимального срока наказания по данному обвинению»), судьи, которые раздают людям годы заключения так, словно это не наказания, а пасхальные цветы, вряд ли согласились бы с тем, чтобы в зоопарке так обращались с медведями, как они обращаются с нами.