Собачий род

Так прошла всю деревню. Задержалась у избы Николая. Николай, открыв от изумления рот, глядел на незнакомца. Был он согбен, седая борода словно светилась в лунном свете. Николай разглядел даже глаза незнакомца — не ласковые, но и не враждебные. Глянул на Николая, помолчал, вздохнул, — и вдруг исчез.

В избу Николай вполз задом, на четвереньках. Опрокинул жбан с квасом. Ругнулся.

Матрёна спала.

Не помня себя, забрался Николай в постель, прижался к тёплому боку Матрёны. Зажмурился.

Так и уснул. И знал: в окошко глядеть нельзя, не надо. Там он стоит, незнакомый. Ждёт чего-то. Смотрит…

* * *

Черемошники. Декабрь 1994 года

Однажды возле ворот остановился грузовик. Весёлые мужики вошли в избу, сели за стол. Один выпил с хозяином самогона — хозяин гнал сам, не доверяя магазинной водке, поэтому все внешние грозы — эпохи трезвости и эпохи моря разливанного — его в этом смысле не коснулись. Шофёр не пил — понятно, за рулём не положено; вышел во двор, подошёл к будке Тарзана. Собака лежала, не шевелясь, на своей подстилке. Только шевельнула сухим носом, приоткрыла и тут же зажмурила слезящиеся глаза.

Шофёр присел на корточки.

— Ну что, белоглазый? Устал, поди, на цепи?.. На волю-то хочешь, а?..

Тарзан насторожился. Он почувствовал в ласковом голосе запах грядущей непоправимой беды.

И когда шофёр протянул руку — погладить — на загривке Тарзана приподнялась шерсть. При этом сам Тарзан оставался недвижим и спокоен.

— Э-э, да ты, оказывается, с характером!.. — Шофёр убрал руку. — Не зря хозяин от тебя избавиться хочет…

Потом во двор вышли все четверо — Хозяин, Хозяйка и двое приехавших мужиков.

— Ишь, смотрит-то как… — не выдержала Хозяйка.

Хозяин молча снял с крюка поводок и Тарзан напрягся, даже коротко тявкнул: этим поводком его, бывало, охаживал хозяин. Но Хозяин не собирался бить. Он даже как-то непривычно ласково потрепал его за ухом. Отстегнул карабин цепи от ошейника. Пристегнул поводок.

— Ну, пойдём, что ли.

Хозяйка вздохнула и даже приготовилась вытереть глаз краем передника.

— Ну! — прикрикнул на неё Хозяин. — Не вздумай реветь. Сама же просила! Обосрал всё вокруг…

И Тарзана увели. Один из приехавших мужиков влез в кузов, стал тянуть за собой Тарзана. Тарзан поупирался было, безнадёжно кося глазом в сторону, но, получив пинок от Хозяина, неловко запрыгнул в кузов.

Когда грузовик тронулся, он вдруг понял, что его навсегда увозят от Молодой Хозяйки. Он рванулся, натянул привязанный к переднему борту поводок. Захрипел.

Грузовик прыгал по кочкам, выезжая с улицы — дорога здесь не асфальтировалась и была разбита большегрузными машинами. Выехал на асфальт и понёсся.

Тарзан всё стоял в кузове, выкатив набок глаза и высунув язык от усилия порвать поводок. Он глядел на шиферные и жестяные крашеные крыши, заборы, поленницы, одинокие тополя — глядел неотрывно, будто стараясь отыскать дом, в котором прожил всю свою не очень долгую жизнь.

Грузовик проскочил железнодорожный переезд — успел до того, как загудел, опускаясь, шлагбаум, — и понёсся все быстрее к выезду из города.

Тарзан успокоился и лёг. Лежать было неудобно — слишком тряско. Но он лежал, угрюмо клацая зубами, когда грузовик встряхивало; он не глядел по сторонам.

Два белых пятна над глазами были обращены к пасмурному небу.

Два белых пятна, из-за которых его и звали иногда Белоглазым.

Только ни он, ни те, кто его так называл, не знали: давным-давно на Руси считали, что два белых пятна над собачьими глазами — это скрытые, невидимые глаза. Глаза, которыми собаки с такими пятнами могли видеть то, чего не мог увидеть человек.

* * *

— Баба, а где Тарзан? — спросила Алёнка, вернувшись из детского садика и обнаружив пустую конуру.

— Тарзан? Ах, Тарзан… Да убежал Тарзан, — скороговоркой ответила баба.

Но когда дед вытащил на середину двора собачью конуру и стал курочить ее на доски — в хозяйстве всё сгодится, — Алёнка вдруг что-то поняла, заплакала.

— Ну, чего ты? — спросила баба; они сидели у окна в кухне; из окна была видна часть огорода, теплица, сараи — и дед, орудовавший гвоздодёром. — Увезли Тарзана. В деревню.

— Зачем? — спросила Алёнка сквозь слёзы.

— Нужнее он там! — повысила голос баба, встала, поворачиваясь к печке. Потом добавила спокойнее:

— Там он будет дом сторожить. Курятник. Там, в деревне, лисы кур таскают… Там ему лучше будет. Простор, лес, речка… А у нас чего? Несколько лет просидел на цепи. Выпустишь — весь огород потопчет. Конь-то какой вымахал!.. Палисадник вон весь загадил. Ну, не плачь.

И Алёнка больше не плакала.

* * *

А потом стал приходить Он. Сначала он ей просто снился. Стоял посреди комнаты — мутный, большой, молчаливый. И постепенно из снов перебирался в явь.

Алёнка давно уже спала одна в маленькой комнатке — почти в закутке — за печью. Сама однажды, ещё осенью, решила:

— Баба! Я теперь большая. Буду спать одна.

— А не забоишься? — спросила баба.

Алёнка насупилась. Подумала.

— Андрей сказал, что давно уже спит один. И Анжелка. Ещё смеялись надо мной. Боякой назвали… А я не бояка. Не бояка же, баба?..

* * *

В первый раз, увидев тёмную расплывчатую фигуру на фоне голубого, подсвеченного с улицы фонарём окна, Алёнка вскрикнула от испуга. Закрыла глаза, полежала. Но так было ещё страшней. Открыла глаза — громадная тень по-прежнему безмолвно стояла над ней.

Алёнка решила, что это сон. Натянула одеяло на голову. Сосчитала до десяти, выглянула — Он стоял.

Она хотела вскочить, чтобы бежать к бабе — вон она похрапывает за перегородкой, — но тут же испугалась. Вдруг, пока она лежит, Он её, Алёнку, и не видит? А как только она соскочит с постели — и сразу протянет руки, схватит…

Она снова закрылась одеялом. Стала про себя шептать молитву, которой выучила её баба. Молитва была не к месту, но всё равно с ней было легче.

Прошло, наверное, целых сто лет, когда она, наконец, решилась, и выглянула снова.

Он, тёмный на фоне серебристо-синего окна, по-прежнему был здесь.

Она пошевелилась, следя за ним. Стала соскальзывать с кровати. Пол был обжигающе ледяным — в деревянных домах всегда так, — но она не почувствовала холода. Баба будет ругаться, что не надела тапочки — толстые, тёплые, вязаные тапочки… Алёнка попыталась нащупать их ногой возле кровати. Есть один. Она сползла ещё больше, прикрывая одеялом грудь и живот, будто одеяло могло её защитить. Тапочек, наконец, наделся. Опустила на пол вторую ногу… И внезапно тёмная тень присела перед ней на корточки. Присела так стремительно и неожиданно, что Алёнка даже не успела вскрикнуть. И тут же ощутила тёплое, мягкое прикосновение.

Будто кошка о ногу потёрлась. Но кошки в доме не было — баба не хотела: убирать за ней, да ещё шерсть во все стороны летит, да котят будет каждые полгода носить…

И тут до Алёнки дошло: этот странный, тёмный — он присел для того, чтобы надеть ей на ножку тапочек. Делал это осторожно, бесшумно и… приятно.

А потом разогнулся. Медленно-медленно поднимался в полный рост, и казалось, что он не уместится здесь, под слишком низким для него потолком.

И вдруг стало светло. Алёнка поморгала, села, спустив ноги на пол. Ледяное окно сверкало под уличным фонарем. Комната была пуста.

* * *

Телемастер Иван Иванович называл себя "последним телемастером уходящей эпохи". "Последним" — вовсе не потому, что мастер он был плохой, наоборот: в столетний ламповый "Рекорд" мог новую душу вложить. Чинил всё — и старое советское, и новое, антисоветское. Чинил на совесть. Мало того — к каждому телевизору имел собственный подход. И жалел иногда: сколько нестандартных решений принимал, выдумывал, изобретал, — и некому это, кроме него самого, оценить.