Лжесвидетель

Возникало чувство неловкости, будто он носит чужой мундир, чужие ордена. Он сам себе казался некрофилом.

А между тем кроткий по натуре, он разогревал в себе страсти, не сердцем, скорее пучком нехитрых знаний, что составляли его интеллект и верность которым поддерживала воля фюрера. И вдруг – этот Мадагаскар.

«Что же мне делать, что делать?» – Гимм обдумывал свое будущее.

Что делать с людьми? Я ухожу. У меня очень болит голова.

СС следовало разделить, распилить. Он так и подумал – распилить.

Жалко.

Ему нравилось его воинство, оно возникло вдохновенно, в охотку.

Принцип был верен, а когда принцип верен, люди сами летят, как мухи на мед.

Где-то между безумием и сказкой располагалось СС – страна фантазеров и мечтателей.

«Дети», – думал он о своем воинстве.

– Вы свободны, – сказал он им. – Фюрер передумал. Мы не нужны. С сегодняшнего дня начинается новое летоисчисление.

Они продолжали как-то странно топтаться на месте.

Особенно он запомнил лицо того, маленького, в конце колонны.

– Уходите, уходите, – закричал Гимм.

Но они стояли.

От края до края раскинулась Германия. Из-за плеча судьбы смотрело на них сейчас его узкое лицо.

– Вот что, – сказал он им. – Следует признать, что в некоторых вопросах мы здорово поднаторели. Но нам это не пригодится. Так решил фюрер.

И он развел руками, невольно признавая, что сам не приемлет такое решение.

Струйки дождя путались со слезами на лицах воинов. Но это только казалось Гимму. Его солдаты забыли, что такое плакать. Он отучил их.

Они поверили и с интересом стали причинять боль тем, кто умел.

Сами же боялись заплакать даже во сне и потому спали недолго.

– Идите, – сказал Гимм. – Может быть, я позову вас, когда понадобитесь. Не знаю, доживу ли до этого часа. Вы услышите зов.

Он почувствовал, как руки вспотели. Это идея выходила из него через поры. Он мог ощутить только ломоту в костях и неприятную дрожь – в мире не было женщины, которая согласилась бы обнять его сейчас, даже собственная мать. Таким он был мокрым и осклизлым. Но мать умерла.

Еще один огонечек погас.

– Отпорите руны, – сказал он войнам, – и сохраните. Их понесут за вами, когда вы умрете.

Они молчали.

Надеяться было не на кого. Фюрер далеко, этот же, стоявший перед ними, уже все решил. Прощай, СС!

Только теперь они догадались, что всегда подозревали его в малодушии. Ими руководил слабый человек. Ими, могучими, руководил тщедушный.

И они возроптали. Но только внутри, только внутренним клекотом, ни одной жилкой не выдав себя. Ну и закрутил же он им мозги!

А каково это – жить с закрученными мозгами?

Им хотелось его убить, но приказа не было.

Они с недоумением смотрели на источник приказа – почему он молчит?

– Рейхсфюрер, вы же обещали нам вечную жизнь, – крикнул солдат с края шеренги.

Гимм только махнул рукой.

И тогда они стали возникать. Это было ужасно. Перестали притворяться, состарились сразу и стали тем, чем были всегда, – пильщиками поленьев.

Сироты мира, они смотрели на него угрюмо. Он оставлял их сникому не нужными знаниями, умениями, которые никогда не понадобятся. В тот момент они и не задумывались, как им повезло.

А в Польше я был очень пьян, очень. Я шел по площади, где торговали люди. Они торговали всем. И мной тоже. Как оказалось.

Четверо шли за мной. С четырех углов площади они сходились, чтобы сблизиться за моей спиной и направить меня.

Я знал – отсюда не возвращаются. Мне показалось, я умираю.

– Пожалуйста, – сказал я.

– Не стоит, – сказал я.

Они глупо улыбались.

Я обманул их, только когда взлетел и растаял на солнце.

Когда Хорст и Эрик^16 собирались на прогулку, за девушек становилось страшно. Они были настоящие охотники, ясно, что без добычи не вернутся. Но это дома, в Германии. А здесь, в Париже?

И потом ответственность. Нельзя понять, что капрал запретил, что разрешил. А время идет.

Они шли и гоготали над собой. Вот положение! В кои веки в Париже, и на тебе! Туда нельзя, сюда нельзя.

Да и Париж оказался не тем, чем слыл, девушки улыбались, но как-то скованно, будто им неловко было за Хорста и Эрика, слишком уж громко те балагурили, предлагая себя. А до чего неуклюже!

Втайне стыдясь немного, они жаждали разгула, безобразия, всего, о чем слышали дома.

И такого, наверное, здесь было достаточно, но как-то сложно преподнесено, слишком красиво, что ли.

– Глупая штука Париж, – сказал Хорст.

– Почему? – удивился Эрик.

– А черт его знает. Чего только нет, а зачем?

В чем-то Хорст, несомненно, был прав, Париж предлагал только ненужное, но, чем больше они шлялись без дела, тем желаннее он становился.

Вроде всё как в Берлине, но иначе.

Ветер, что ли, дул с какой-то неизвестной стороны?

Ребята разволновались. Им показалось, что стеснение в груди, разброд мыслей предлагают что-то новое, к чему они были пока еще не готовы.

– Всего-навсего французы, – напомнил Хорст.

– Да-да, – согласился Эрик.

Здесь нужно было разговаривать, а они не умели, шутить, а они не умели, сидеть за столиками на улицах и обсуждать прохожих или пристроиться с девушкой друг против друга, лоб в лоб, в кромешной тьме любви, а они не умели. Да и девушек у них не было.

Они умели договариваться, а это было ни к чему. Даже проститутке достаточно взгляда, а они не умели.

Им даже взгрустнулось настолько, что говорить расхотелось.

«Может быть, это только с нами, – думали они, – а другим повезло больше».

Они вспомнили, что встречали в толпе своих ребят из части, и те оживленно жестикулировали, но никто не остановился, каждый спешил в свою сторону – солдат вывезли в Париж.

Они заглядывают в окна кафе, два желтоволосых паренька, и все отворачиваются. Даже проститутки неприязненно покусывают губки, парни смотрят враждебно. Война! Она еще не началась, но уже идет, идет вечно.

– Пойдем отсюда, – говорит Эрик Хорсту. – Что мы им такого сделали?

На Монмартре, куда они поднялись угрюмо и съели, сидя на ступенях, мороженое, они увидели, как нежна с негром его французская подружка, прошла мимо, колени на уровне их лиц, смеялась без принуждения.

Нет, были, конечно, француженки, прямо смотрящие в лицо, даже подмигивающие. Но, в основном, женщины, стоящие у ворот, на боковых улицах, годящиеся им в матери. Они стояли прямо в халатах рядом с собственным подъездом, так удобнее. Чем это отличается от немецких бардаков, где девушка лежит перед тобой, как струна, а потом изгибается, как змея?

Куда идти, с кем знаться?

Самыми мирными и милыми оказались щеночки в зоомагазине, два симпатичных уродца. Они сидели в ящике на опилках, за тонкой металлической сеткой, и смотрели на них. Щеночкам было не больше месяца. Какими они видели Хорста и Эрика? Перевернутыми? Какими-то особыми, не похожими на других? Во всяком случае, мирно сидели, не раздражались, разглядывали.

– Бульдожки? – спросил Хорст у продавщицы. – Французские бульдожки?

– Что ты спрашиваешь? – сказал Эрик. – Они. По ушам видно.

– Еще рано что-либо видеть, – сказала продавщица. – Они совсем маленькие. Но это, действительно, французские бульдоги.

– И они продаются?

– Конечно же.

Хорст и Эрик застенчиво поежились. Денег было немного, но, раз им все равно не повезло, соблазнительно привезти с собой из Парижа пару французских бульдогов.

– Вначале никто не поймет, что бульдоги, а когда начнут расти – вот смеху-то будет.

– Главное, что в Париже купили.

– А они породистые?

– У нас сертификат, – обиделась продавщица.

– Ну мы походим, подумаем. Вы их пока попридержите.

– Я не уверена, – засомневалась продавщица, но Хорст перебил ее:

– Попридержите, попридержите, все-таки память. Когда мы еще сюда вернемся.

– Ну ладно, – все еще важничая, согласилась она.

– Симпатичная, – сказал Хорст на улице.