Ящик водки. Том 2

— Рыба, она ж какая? Ей жилья не надо. Пенсии не надо.

— И отопление когда отключают, ей по барабану: она в Москву не будет жаловаться. И железную дорогу собой перекрывать не станет.

— Ей если что не понравилось — она повернулась и уплыла. Она типа голосует ногами.

— И к тому же молчит!

— Как рыба.

— Никого не сдает — ни даже Москальцова.

— Что-то ты подсел на рыбную тему.

— Да потому что она увлекательная. А рыба — важный и вкусный предмет. Вернемся, однако, в 87-й год. Ты, значит, работаешь…

— Ну да. Получаю я сто семьдесят с учетом надбавки кандидатской. У нас отдел, кстати, назывался так: нормирования и ресурсосбережения.

— Неплохо звучит — мужественно, патриотически. Не просто лопатой ворочать, а сберегать ресурсы родине. Не как у меня — отдел коммунистического воспитания. Да… Мне в 87-м как раз стукнуло тридцать. Помню, я очень серьезно отнесся к этой круглой дате. Она приближалась, надвигалась, смущала меня… Чем ближе был юбилей, тем больше я мрачнел и задумывался о жизни. Ну, устроил, само собой, пьянку. Пили до утра… И гостям, видимо, передалось ощущение торжественности и судьбоносности момента. И я помню, как двое гостей стоят в уголку…

— Почему ты говоришь «в уголку»? Надо же — в уголке!

— Знаю, что надо. Это такое осознанное просторечие. Так теплей звучит. Вообще мне русский язык кажется довольно пресным и неточным. Против каких-то других языков.

— Я другие не знаю настолько хорошо. Но могу сказать, что не испытываю стеснения в выражении своих эмоций, пользуясь одним лишь русским. Я могу все что угодно выразить этим языком!

— Я тоже могу много чего выразить. В силу того, что это мой основной язык. Но тем не менее я вижу его несовершенство и сырость. В нем, к примеру, непростительно много недостаточных глаголов. И это ничем не оправдано.

— Каких «недостаточных»? Например?

— Ну, вот «победю» ты не можешь сказать. Да вообще много глаголов, которые сыплются. Одел — надел, положил — класть, ложись — ляг… Список исключений утомляет, при том что он, повторяю, абсолютно ничем не оправдан. Потом табуированная лексика, наличие которой уместно в первобытно-общинных системах, но не в цивилизованном обществе! Англосаксы легко употребляют в литературе и кино слово fuck, а у нас нельзя, у нас — табу. Словечко-то какое — табу!

Комментарий Свинаренко

Из Брокгауза и Ефрона

Табу — термин, позаимствованный из религиозно-обрядовых учреждений Полинезии и ныне принятый… для обозначения системы специфических религиозных запрещений — системы, черты которой под различными названиями найдены у всех народов, стоящих на известной степени развития…

… Табу образует из себя ткань регламентации, опутывающую все детали жизни, лишающую общество возможности свободного развития. Психология, создавшая табу, …в значительной степени послужила причиной застоя многих цивилизаций древности.

…Женщина до брака считалась доступной для каждого мужчины; после брака она становилась табу для всех, кроме своего мужа.

Из Большого энциклопедического словаря

Табу (полинезийск.) — в первобытном обществе система запретов на совершение определенных действий (употребление каких-либо предметов, произнесение слов и т. п.), нарушение которых карается сверхъестественными силами. Табу регламентировали важнейшие стороны жизни человека. Обеспечивали соблюдение брачных норм. Послужили основой многих позднейших социальных и религиозных норм.

Заметили ли вы, каким эпитетом награждается общество, где в ходу табу? Первобытное! И ничего тут нет обидного. Мы же жили при коммунизме вон сколько лет. Сходство между последним строем и родоплеменным меня задевало в раннем детстве, и я допытывался у взрослых, отчего их нельзя назвать одним словом. Говорили — нельзя, хотя бы потому, что у нас были парткомы и ракеты в отличие от, как раньше любили говаривать, Верхней Вольты. Но тут и не в коммунизме даже дело. Страна наша всегда была крестьянская, не шибко грамотная, человек в шляпе выглядел странно и был непременным персонажем анекдотов и кинокомедий, снимаемых на потребу плебеям. Вся эта крестьянская община с овчиной, сапогами и домовыми, с гаданием в бане, с готовностью прирезать барина орудием производства, замечательно легкое отношение к торговле живыми людьми, массовое употребление ритуального напитка, изготавливаемого из местного зерна, — ну, обычное первобытное общество! Как, допустим, у иных северных и южных народов (к чему их лишний раз называть…), живущих в стороне от общественно-политического мейнстрима — того самого, в стороне от которого захотели поселиться мы, подобно семье Лыковых. Пожили там, подвымерли изрядно, а кто выжил, те вернулись и принялись удивляться разному иностранному дешевому ширпотребу. Так Лыковых больше всего удивил не телевизор даже, а полиэтилен: стекло, а гнется. Но проблема даже не в том, что мы первобытные! С этим ничего не сделаешь, так что плевать. А в том проблема, что мы этого стыдимся и пытаемся делать вид, что мы поцивилизованней много кого. Получается путаница, лишний расход ресурса, трата времени… Надо б спокойней к этому относиться. Вот я, к примеру, к себе отношусь как к дикому степняку (я действительно рос в скифских степях), который переехал в места более цивилизованные и тут вроде укоренился. И я не лезу утверждать, что я-де из графьев, из профессорской семьи и все такое прочее. Идет себе человек в шляпе — ну и молодец. Лично мне шляпа чужда, мне в ней неудобно. А другие пусть носят. При этом я неплохо себя чувствую…

А вот чему нас учит знаменитый исследователь мата Б. А. Успенский (тот самый, который указал на этимологическую близость слов «пес» и «пизда», возводя их к праславянскому глаголу pisti со значением «ебать»): «Итак, матерная брань, согласно данному комплексу представлений (которые отражаются как в литературных текстах, так и в языковых фактах), — это „песья брань“; это, так сказать, язык псов или, точнее, их речевое поведение, т. е. лай псов, собственно, и выражает соответствующее содержание. Иначе говоря, когда псы лают, они, в сущности, бранятся матерно — на своем языке; матерщина и представляет собой, если угодно, перевод песьего лая (песьей речи) на человеческий язык».

Филолог В. Ю. Михайлин, тоже видный спец по мату, так развивает его мысль: «Ритмическая организация высказывания за счет матерных кодовых интерполяций выполняет также иную смысловую роль. Она фактически превращает речь в „пение“, в „музыку“, в спонтанное стихотворчество. Нелишним будет обратить внимание на то, насколько четко каждая конкретная кодовая сема меняет форму в зависимости от общего ритма фразы и от собственного в этой фразе места. Главными параметрами являются, естественно, долгота/краткость, а также количество и качество ритмически значимых ударений. Так, ключевая матерная фраза, будучи использована в качестве кодового интерполянта, может приобретать следующие формы: еб твою мать (равные по силе ударения на всех трех силовых позициях), твою — то мать (ударение на ю, редуцированное ударение на а), т — твою мать (ударение на т — т), мать твою (ударение на а, ритмическая пауза после слова мать), еб ' т ' тъ, еб ' т и даже просто е. …Фактически, фраза целиком и полностью покидает пространство коммуникативно ориентированной человеческой речи и переходит во власть совершенно иной речевой модели, для которой составляющие фразу слова важны исключительно в качестве ритмических единиц… Мат — это возведенная в статус речи система междометий, „подражающая“ грамматической структуре обычного языка, способная наделить собственные речевые единицы функциями частей речи, частей предложения и т. д., но не существующая в качестве фиксированного „свода правил“. Это смутное воспоминание языка о его давно забытом изначальном состоянии».

Михайлин также указывает на «откровенно диффузную семантику» матерной речи: «Значение всякого матерного слова сугубо ситуативно, и конкретный его смысл может меняться на прямо противоположный в зависимости от контекста. По этой причине всякая попытка словарного „перевода с матерного на русский“ не может не окончиться полной неудачей. Так, слово „пиздец“ в различных речевых контекстах может „указывать“ на прямо противоположные смыслы — от полного и безоговорочного одобрения некоего завершенного или завершаемого действия или некоторой взятой как единое целое ситуации — до столь же полного разочарования, отчаяния, страха или подавленности… Однако именно эта безраздельная коннотативность и позволяет мату быть предельно конкретным. Ответ на вопрос: „Это что еще за хуйня?“ — будет совершенно конкретным — в зависимости от ситуации, от интонации, с которой был задан вопрос, от жестикуляции и позы задавшего вопрос человека и еще от массы сопутствующих семантически значимых факторов, поскольку и означать он может буквально все что угодно».