Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

— Ну и ну, Дезак, — сказал кто-то. — Вот так встреча!

— Она еще утром явилась, — отозвался трактирщик. — Нечего ей шляться по улицам. Если кому надо, пусть наверх потрудится.

Дверь все чаще отворялась. Рыбаки входили широким развалистым шагом, словно на судне. Если кто-нибудь что-то заказывал, трактирщик нехотя поднимался, срыву наливал и опять притуливался к стойке. Спустя немного девушка сошла вниз. Она приоделась, но от ее открытой, сухой, как рыбья кость, шеи все еще веяло холодом. Черные патлы еще не просохли. Гулль думал то, что думал здесь каждый. Подмять бы ее да переспать с ней, ощущая острые грани ее угловатого тела. Она проскользнула мимо и чем-то занялась за его спиной. Гулль и не пошевелился. Кругом кричали: «Валяй, Мари!» Она принялась насвистывать и выстукивать каблучками. Против Гулля сидел молодой парень, что-то в нем показалось Гуллю знакомым. Он неотрывно через плечо Гулля смотрел на девушку. От жадного внимания молодое загорелое лицо его казалось еще моложе и красивее. Но тут Мари запела и все повернулись к ней.

Капитану Кеделю и жене его

Для друзей-приятелей не жалко ничего.

Потому под юбкой у капитанши нашей

Гостят охотно Вауберы — два сынка с папашей.

Фон Годеки ни разу не встретили отказу.

И Бредель-младший из Себастьяна

Нет-нет, заскочит к ней спьяну,

И папаша Бредель по малости

Не побрезгует женской жалостью,

И даже Кеделю, бывает,

Еще перепадает.

Парень, сидевший против Гулля, припал головой к плечу Кеденнека и мечтательно улыбался. Мари закинула руки за голову. С острых локтей, со всех углов и граней ее тела, точно из надбитого кремня, сыпались искорки. Она продолжала петь:

Когда «Алессия» ошвартовалась в Себастьяне…

Парень, сидевший против Гулля, наклонился вперед и широко раскрытыми глазами уставился через стол. Но теперь он смотрел не через плечо, а в лицо Гуллю. Сидевшие справа и слева невольно последовали за его взглядом. А тогда и прочие на него воззрились. Гулль почувствовал себя неловко. Он поежился и уперся глазами в стол. Но тут в их взорах возникло что-то гневное, осуждающее, они все настойчивее глядели ему в лицо, словно требуя, чтобы он его поднял и чтобы лицо было такое, каким они ожидали его увидеть. Внезапно Гулль поднялся, чтобы пояснить, кто он. Тут и юноша перевел дыхание и откинулся назад. Взгляд его по-прежнему был прикован ко рту Гулля.

Гулль и в самом деле уже видел его — утром, на пристани.

Едва Гулль заговорил, как Кеденнек что-то шепнул юноше и тот, досадливо поморщившись, нехотя поплелся к выходу. На пороге он помедлил, в надежде, что его окликнут. Затем, немного спустившись по круче, свернул на узкую, пролегающую среди утесов тропу, знакомую только местным жителям. Позади, напоенное дождем, сыто вздыхало море, лишь кое-где вкруг рифов трепетали островки пены.

Звали его Андреас Бруйн, он приходился племянником Кеденнеку с «Вероники». Когда мать Андреаса при разгрузке оступилась на сходнях, — в тот самый год, как погиб его отец, опрокинувшись вверх килем под Роаком, — братишек разобрали родственники и сам он приютился у дяди. Там он и спал под одним клетчатым одеялом с дядиными ребятишками, у которых было такое же болезненное, с тяжелым запахом дыхание, как у его родных братцев, такие же голодные ноздри и шапка белокурых липких волос.

Спустя несколько дней после переселения к дяде у Андреаса на Рыбном рынке, где он занял материно место, вышла неприятность со смотрителем компании. Когда смотритель приказал ему переносить корзины с рыбой на голове, а не на брюхе, как таскала его матушка, Андреас ответил, что мать его ходила с пузом. Когда же смотритель залепил ему оплеуху, Андреас высыпал ему всю рыбу под ноги и пустился наутек. На следующее лето дядя взял его с собой на «Веронику» в качестве сверхкомплектного юнги. Капитан совсем задергал парнишку, гоняя его туда-сюда. Однако малый на этот раз проявил выдержку, был неизменно вежлив, весел и послушен. Как-то — он уже в третий раз подносил ко рту кусок хлеба и не успевал откусить, как капитан посылал его с чем-нибудь на палубу, и вот, когда это случилось в третий раз, Андреас глянул на капитана и, улыбаясь, заметил, что у него сейчас полдник, за что капитан и врезал ему, как положено. Андреас стиснул зубы и склонил голову набок, как делал дома, чтобы увернуться от тумака, и, недолго думая, приставил свой ножик — на нем еще висел кусочек сала — к капитанову горлу. Тот взвился, но рыбаки, сидевшие за столом, так выразительно на него глянули, что, наткнувшись на это колючее заграждение, он отвернулся и захохотал.

На следующее лето Андреасу уже не было пути на «Веронику». Случайно и на очень тяжелых условиях устроился он на «Амалию». Рыбаки советовали Кеденнеку махнуть рукой на племянника, пусть катится на все четыре стороны, с ним неприятностей не оберешься, он только обуза и лишний рот в семье. Но Кеденнек отмалчивался и ничего такого Андреасу не говорил. Малый вел себя дома примерно, был кроток и услужлив. Что-то нависло над ним тенью, отчего движения его стали мягче, а голос тише, словно его подавляли заботы, которые он принес семье. Он держался ближе к детям, и кубики сала, которые жена Кеденнека раздавала к хлебу, — они уже сейчас, в октябре, были с ноготок — Андреас отдавал детям.

И надо же было Кеденнеку сейчас послать его к лодке за ведрами. Потерпело бы до утра. В ту минуту Андреас ненавидел дядю, он говорил себе, что тот, пользуясь своим положением, эксплуатирует его. Но гнев его быстро улегся. Ему взгрустнулось. Он был одинок. Мать он потерял, а любимой у него еще не было. Он не знал другого дома, кроме той комнаты в трактире, где сейчас полно его товарищей и откуда его услали. Но не прошло и четверти часа, как на душе у Андреаса посветлело. Он утешился простой мыслью, что скоро станет взрослым и не обязан будет слушаться каждого. Ему так хотелось познать радость — какая она хоть бывает? Может, только раз или два блеснула ему минутная радость — тогда на Рыбном рынке, когда он высыпал всю рыбу и пустился бежать через площадь: минуты две булыжники мостовой приплясывали под его ногами, серые стены складов искрились, но ведь когда это было, да и продолжалось оно всего минуты две. Второй раз — ножик еще вздрагивал в его руке, лицо горело от зуботычины — только что он был совсем одинок, как вдруг подле него, справа и слева, выросли товарищи, вскоре они, правда, опять понурились и замкнулись в себе, угрюмые, равнодушные, но было мгновение, когда все виделось ему по-другому.

Андреас вздохнул, он по молу дошел до причала для парусников, спустился по сходням и прыгнул в лодку Кеденнека. Пока он с ней возился, дождь утих, но справа и слева с такелажа соседних судов еще капало, там и сям мерцали фонарики, внизу на воде поблескивала нефтяная лужа, вдали, на складе, виднелся сиротливый огонек, и светились во множестве огни поселка. Андреасу не хотелось забираться в душную комнату, он предпочел растянуться на дне лодки. Все еще накрапывало, лодка чуть вздрагивала от его дыхания.

Сонливость разморила его, но он никак не мог уснуть. Он думал о Мари. Уже с прошлого года, ложась в постель, он всегда, засыпая, думал о ней. Он завидовал старшим товарищам. Заложив как следует, они словно бы между прочим пересекали комнату, спустя некоторое время возвращались обратно и как ни в чем не бывало подсаживались к своей компании. Андреас повернулся на бок и подтянул колени. Лодка покачивалась, откуда-то монотонно капало ему на плечо. Он уже засыпал, когда на причале, а затем и на пирсе послышались шаги. Это был Кеденнек.