Училка

— Ясно, — пробурчал тот. — Давай скажи, что я во всем виноват. Что я черт и уголовный элемент.

— Ты что? — удивилась я и даже остановилась. — Какой еще уголовный элемент? Я разве тебя хоть раз так называла?

— Не ты, — упрямо проговорил Никитос, — Юлия Игоревна.

— Да! — подхватила Настька. — Она говорит, что по Никитосу колония плачет!

— Хорошо, разберемся. Сейчас вот у нас папа…

Игоряша тем временем, увидев, что мы отвлеклись, опустился головой прямо в неглубокую лужу, намочив волосы.

— Игорь! Ну-ка немедленно вставай! Слышишь! Что такое, а?

— Нюся-а-а-а-а… — зарыдал, как и следовало ожидать, Игоряша. — Прости-и-и-и меня… Прости-и-и-и… Настенька, и ты меня прости… Не знаю, что на меня нашло… Не зна-а-а-ю…

— Я тебя не простил! — ответил за всех Никитос. — Я все понял! Ты маму бросил! И нас бросил! Я не дурак!

— Успокойся, — сжала я его плечо. — Ты не дурак. Ты мой хороший мальчик.

— Я? — воскликнул Игоряша. — Я? Нюся! Ты моя родная! Ты меня сразу простила!

— Игорь, — я отпустила детей и подошла к нему близко. — Если ты немедленно не встанешь с колен, не прекратишь цирк…

Это я зря сказала.

— А-а-а-а-а!.. — зарыдал Игоряша и снова плюхнулся головой в лужу.

За что мне это? За то, чего я о себе не знаю, я уже отвечала себе. Или для чего-то. Чтобы стать добрее и лучше. Пожалеть. Искренне. Преодолеть отвращение. Научить своих детей не презирать слабость, а жалеть. Мы же добрые христиане? Добрые. Мы мясо в пост едим, но зато жалеем слабых. От души.

— Игоряша, встань, пожалуйста, не нужно так плакать. Все поправимо. Слышишь? Ведь все живы. И даже здоровы.

— Я не хочу жить без тебя… — рыдал Игоряша.

— Игорь, — тихо и отчетливо сказала я, так, чтобы он услышал через свой рев, а Никитос не слышал. — Если ты не хочешь потерять Настю навсегда, немедленно прекрати истерику и пойдем домой.

— А тебя? А тебя я потерял?

— Игорь…

Ну что мне ему сказать? Что он никогда меня и не находил? А общие наши гены, бегающие по Земле со скоростью хорошо упитанных веселых щенков? А его глаза, которыми смотрят на меня каждый день мои дети? А бедная, ни в чем не виноватая Наталья Викторовна? Разве что в том, что Игоряша — вот такой.

— Игорь, все поправимо. Вставай.

— Клянешься?

Я — добрая христианка. Я не буду закипать и бить ногой в лицо этого жалкого, униженного, распластанного, вероломного, слабого отца своих любимых детей.

— Клянешься у нас ты. И потом нарушаешь клятвы.

— А-а-а-а… — завыл Игоряша, поскольку не мог выдержать тяжести своей вины.

Я слегка ударила его по спине.

— Я считаю до трех. Или на счет «три» ты прекращаешь рев, встаешь, и мы идем обедать…

— Ты меня простила?

Я вздохнула и обернулась на детей. Ну вот и хорошо. Никитос уже давно раскачивался изо всей силы на качелях, да так, что старые деревянные качели скрипели и шатались.

— Потише раскачивайся! — крикнула я ему.

Он только захохотал в ответ и стал, разумеется, раскачиваться еще сильнее, чтобы я увидела, кто в семье самый сильный и смелый.

Настя сидела на ярком раскрашенном бревнышке с учебником математики и вписывала карандашиком какие-то ответы. Сидела спиной к нам. Кто в семье смелый и сильный?

— Ох ты, господи, ты посмотри, что ты сделал с брюками…

— Мама постирает… — Игоряша, заглядывая мне в глаза, отряхивал брюки.

— Сам постирай свои брюки!

— Нюся? — Игоряша встревоженно застыл.

— Что, Игорь, что?..

Нет, я же добрая, и я христианка. Я не буду бить лежачего.

— Пошли. Алё! Народ! По домам!

Я не успела и вскрикнуть, как Никитос на полном лету спрыгнул с качелей, упал, но тут же вскочил и, слегка прихрамывая, понесся ко мне. Врезался, поцеловал в щеку, попрыгал рядом, пихнул Игоряшу, подхватил и свой портфель, и Настькин и помчался к подъезду.

— Ну что ты так, сынок… — прошамкал Игоряша.

Гордая независимая Настька шествовала чуть впереди, оглядываясь на меня и демонстративно не глядя на Игоряшу. Сам Игоряша семенил рядом со мной.

— Давай я твой портфельчик понесу… Удобный портфельчик?

— Удобный, Игоряша, удобный…

— Что тебе еще купить? Хочешь, я тебе пальто весеннее куплю? Розовое? Тебе пойдет!

— Я сама себе куплю все пальто, Игоряша.

— Ты меня не простила?

— Игорь. — Я остановилась и, пользуясь тем, что дети ушли вперед, твердо ему сказала: — Такие вопросы в луже на детской площадке не решаются, понимаешь?

— Понимаю, — опустил голову Игоряша. — Мне мама так и сказала: «Не настаивай, она сразу не простит». Но я не могу, Анюся! Не могу без тебя жить! Не могу дышать! Есть не могу! Если знаю, что ты… что я… больше никогда…

— Что, не понравилось с Юлией Игоревной?

— Нюся… — Игоряша покраснел. — Ты что имеешь в виду?

— Всё.

— Я… — он всхлипнул. — Я просто… я устал… Ты меня не любишь… И никогда не любила… И дети… Никита издевается надо мной. Унижает. Ни во что не ставит. И Настя стала какая-то чужая…

— И?.. — Я оглянулась. Дети дошли до подъезда, встали, Никитос что-то бурно рассказывал Настьке, а она смеялась, но поглядывала при этом на нас с Игоряшей. — И вывод какой? Ты устал, тебе плохо без любви, здесь тебя не любят…

— Нет? Не любят? Ты сама это сказала! Это правда? Это правда! Да, да, да! Я это знал, и она мне так говорит… Но я не могу без тебя! Мне только ты нужна! Я тебя люблю!

— Господи, господи…

Ну что же мне делать?

— Игоряша! У тебя сколько ног?

— Две, — удивился он.

— А рук?

— Тоже две, а что?

— Глаза хорошо видят? Говори!

— Хорошо. Вот только вблизи чуть…

— «Чуть» не считается! Хорошо видят глаза. Зубами своими кусаешь?

— Кого?

— Игоряша, не тупи! Сколько у тебя вставных зубов в сорок семь лет?

— Нисколько…

— Сердце бьется ровно? Еда переваривается нормально? Спишь с вечера до утра? Денег хватает от зарплаты до зарплаты и еще остается? Дети живы-здоровы? Мама — слава богу? Так что тебе еще не хватает? Что ты устраиваешь истерику на ровном месте? Какое у тебя горе?

— Ты меня не люби-и-ишь… Ты не знаешь, что такое любо-овь…

Я вздохнула.

— Я знаю, что такое любовь. А ты просто горя не ведал. Слишком хорошо и удачно жил. Ну не люблю. И что? Ты же это знаешь. Хочешь любви — уходи, ты же нашел человека, который любит тебя со всеми твоими соплями.

— Нюся…

— Помолчи. Не можешь жить без меня — не уходи. Я же тебя не гнала. Ты сам в Мырмызянск поехал.

— Сам… — Игоряша понурился.

— Вот и выбирай. А меня не мучай. Не люблю и не полюблю никогда.

— Хорошо, я понял, — прошептал Игоряша. — Я понял. Прощай.

— Как это прощай? — удивилась я. — В субботу приходи к детям, пойдем в парк, погода шикарная.

— Я с тобой видеться не могу. Мне больно.

— Ничего, переживешь как-нибудь. И что нового ты узнал?

— Так, значит, ты все эти годы со мной… — Игоряша посмотрел на меня и отвел глаза. — Без любви…

Добивать? Игоряша, видя мою заминку, стал тихонько гладить меня по руке.

— Нюсечка моя… Моя Нюся… Моя родная…

— Хватит уже, а? Пошли обедать. Я устала, как сволочь, понимаешь?

— Пошли, пошли, — засуетился Игоряша, тут же забыв, что минуту назад прощался со мной навсегда. — Я могу макарончики сварить…

— У меня суп есть, с тефтелями, вчера всей семьей лепили тефтели.

— Без меня? Ты говоришь — «всей семьей», так спокойно говоришь, я, значит, не ваша семья! Без меня…

Я изо всей силы встряхнула Игоряшу, так, что у него от неожиданности клацнули зубы.

— Без тебя! Ты три недели пробовал себя в другом месте. Рот закрой! И спокойно, нормально себя веди при детях.

— Я понял. Ты не волнуйся, Нюсечка, я понял.

— Возьми Никитоса и прибейте вместе наличник у двери, отвалился вчера. Пока мы с Настькой обед готовим.

— Ага-ага, Анюська, мы сейчас, мы вот с Никитосом сейчас…

Никитос, услышав про наличник, взглянул на меня страшным взглядом, но ничего не сказал.