Евангелие от палача

Топтунов я не обнаружил и спустился к Мерзону на террасу.

— Ну как, подкормишь маленько, друг Аркадий? — спросил я весело. — О чем разговор, Павел Егорович! — оживленно приветствовал он меня. Потом он распоряжался, заказывал, старался выглядеть тоже веселым, но я видел, что, несмотря на графин выпитой водки, Мерзон совершенно трезв. Только липкая испарина выползала на лоб из-под жестких мелкокурчавых волос, которые Лютостанский называл «парховизмом». Мерзон догадывался, что, назначив сегодняшнюю встречу, я уготовил ему или скорую смерть, или какое-то туманно-отдаленное спасение. Я не спешил, со вкусом выпивал, с удовольствием закусывал, пошучивал, между копченой лососиной и грибами спросил:

— О чем пресса сообщает? — Народы мира празднуют историческую победу: завершение сооружения Волго-Донского канала, — отрапортовал Мерзон. — Еще чего?

— Король Фарук в Египте отрекся, власть захватил генерал Нагиб…

— Еще?…

— Иран трясет сильно, похоже, Моссадык совсем шаха выкинет…

— Прекрасно… А чего-нибудь к нам поближе? Мерзон моргнул тяжелыми складчатыми еврейскими веками, медленно сказал:

— В Чехословакии вскрыт заговор инженеров-угольщиков, которые создали фашистскую сельскохозяйственную партию… — Да, это очень здорово! Я рад за наших чешских коллег. Ты представляешь, какую они трудную работку провернули — изобличить горняков, руководящих аграрным подпольем?

— Наверное! — горячо согласился Мерзон. — Империализм, как спрут, просовывает щупальца…

Я прервал его:

— Еще что-нибудь на эту тему есть? — В ГДР осудили террористов, скрывавшихся под вывеской Общественного следственного комитета свободных юристов. — А в Польше кого-нибудь поймали? Растерянный и напуганный Мерзон обреченно вздохнул:

— Бандитов из Армии Крайовой и кулаков. Я принялся за суп, спросив перед этим:

— А вчера что-нибудь этакое было в газете? — В Румынии арестованы вредители на строительстве канала Дунай — Черное море. — Слава Богу! — облегченно воздохнул я и посмотрел за реку, вдаль, в лениво темнеющее летнее небо. Там, над Тушинским ипподромом, тренировались, готовились к воздушному параду летчики, неутомимо, в сотый раз выстраивавшие своими «Яками» в голубовато-зеленом предвечерье гигантские буквы: «СЛАВА СТАЛИНУ!». А позавчера что-нибудь сообщали? Ты мне расскажи, Аркадий, а то я по занятости не всегда успеваю прессу почитать. Есть у меня такой грешок, — доверительно сообщил я. — Позавчера в Албании расстреляли убийц, готовивших покушение на товарища Энвера Ходжу… Тот незначительный хмелек, что был в Мерзоне, окончательно и бесследно улетучился. Я же, прихлёбывал суп, неутомимо продолжал повышать свою политическую грамотность:

— А позапозавчера?… — В Болгарии разоблачена подпольная организация бывших жандармов, скрывавшихся под видом учителей… — Молодец, Аркадий! Давай выпьем, я вижу, ты на уровне политического момента, обстановку в мире улавливаешь. Один только еще вопросик у меня к тебе. Если знаешь — скажи.

Мне это интересно. Что завтра в газете будет напечатано? Он раздавленно скривился, старался улыбнуться изо всех сил, но получилась у него только затравленная уродливая гримаса. — Откуда ж мне знать, Павел Егорович, что завтра в газете напечатают? Прочтем и узнаем. — Не знаешь? — я огорченно развел руками. — Это плохо. Тогда я тебе скажу. Завтра будет напечатано, что наша славная боевая Контора закончила следствие по делу о крупном заговоре еврейских изменников, отщепенцев и сионистов, нагло выдававших себя за советских писателей и поэтов! Мерзон молчал. Самолеты за рекой взмыли в синий зенит, рассыпались и снова потекли к алой полоске горизонта, четко печатая по своду мира: «СЛАВА СТАЛИНУ!». — Ну, давай выпьем, Аркадий! — Чокнулся с ним, и он сглотнул водку, как слезу. -…А может, и не напечатают. Как там решат — в инстанциях. Но через несколько дней, сообщат в газетах или не сообщат — поскольку это не влияет, — их всех расстреляют:

Маркиша, Фефера, Квитко, Бергельсона, Гофштейна и всю остальную вашу литературную синагогу. Как ты это понимаешь? Он давился гландами, язык кляпом закупорил гортань, он сопел тяжелым носом, потом хрипло бормотнул:

— Товарищ Сталин указал, что по мере успехов социализма классовая борьба усиливается… — Вот именно! — воздел я указующий перст. — А какой следующий этап классовой борьбы наступит? А? Поведай мне свой соображения, друг Аркадий! Впервые за весь вечер он посмотрел мне прямо в глаза и тихо сказал:

— Мы. Я захохотал и помахал у Него перед носом пальчиком:

— Ошибаешься. Для вашего брата, сотрудников еврейской национальности, много чести — отдельный этап вам выделять! Все будет решено в рабочем порядке. А вот действительно следующий этап — это всенародное дело врачей-убийц, врачеи-отравителей, изуверов, чудовищ, извергов, покусившихся на него… — и показал ему на строй самолетов, будто плавившихся в кровавой полосе догорающей зари. — Зачем вы мне все это говорите? — спросил Мерзон с мукой через закушенную губу.

— Затем, что наш верный товарищ и боевой соратник майор Лютостанскии утверждлет, будто есть евреи и есть жиды. С жидами, он считает, вопрос простой. А евреев он предлагает оставить, но они должны доказать свою верность нашему общему делу. И его точку зрения поддержало руководство.

— Как же нам еще-то доказать свою верность? — устало усмехнулся Мерзон.

— Высокой клятвой крови… Он смотрел на меня широко открытыми, непонимающими глазами, и от этого его пронзительное лицо носатого прохиндея выглядело глуповатым. — Начальство согласилось с предложением Лютостанского, чтобы твоих земляков, так называемых писателей, расстреливал не конвойный взвод, а сводный отряд добровольцев, которые хотят доказать свою верность.

Это и есть настоящая клятва крови. С Мерзоном произошла странная штука, которой я никогда раньше не видел. Он стал потеть. Струйки пота текли из-под «парховизма» по лбу, по вислому мясистому носу, по щекам. Они стекали на воротник его светлого коверкотового пиджака, и ткань чернела и набухала от этой секреторной влаги так, будто я поливал его из кувшина. Тик свел глаз, и трясся старушечий рот. Тяжелые капли срывались с носа, с подбородка и четко щелкали о газетный лист. О непостижимость исполнительного дара игры на человечьих нервах! Ощущение натянутости струн, властный удар смычка угрозы и заманивающее пиццикато надежды! Неведомые миру Хейфецы и Ойстрахи, сыгравшие незабываемые и навсегда забытые драматические сочинения на лопнувших струнах исчезнувших навсегда инструментов… Музыка сфер. Беззвучная гармония страха и нелепой веры. Веры ни во что. И интуиция маэстро-виртуоза подсказала мне, что именно здесь, на этом месте импровизируемой мной композиции, должны быть вслед за оглуштельным аккордом сердечных литавр смена темпа, падение тока, поворот темы. — Ты понимаешь, что Лютостанскии — это твоя погибель? Он твой ангел смерти. Ты это усекаешь? Мерзон пожал плечами. Я вел соло — его партия не требовала ответа. Да и не мог он мне ничего ответить, и в ответе его я не нуждался — мы оба были профессионалами.

— Вижу я, Мерзон, что не нравится тебе клятва крови. Вижу. Не хочешь ты стрелять своих евреев-сочинителей. Не хочешь доказывать верность. Не хочешь…

Он молчал. Молчал и обильно, устрашающе потел, обливался ручьями липкого пота. А может, из него так душа вон выходила. Или, наоборот, он с духом собирался. Я спросил:

— Твой пушкарь, этот хулиган политический, как его там… — Шнейдеров. — Во-во, Шнейдеров! Он из Ленинграда в Москву перебрался? — Так точно! — недоумевающе воззрился на меня Мерзон. — Сегодня ночью выедешь «Красной стрелой» в Ленинград и займешься всерьез… — Шнейдеровым? — Лютостанским.

— Ке-ем? — цепенеющими губами шепнул Мерзон.

— Лютостанским. Его пора посадить на жопу, иначе он не угомонится. Слушай внимательно: он не тот, за кого себя выдает У него наверняка вся анкета деланная.

Я в этом давно был уверен. Кое-какие фактики у меня были. Даже не фактики — ощущения, неясности, вопросы. А главное, костномозговым чутьем шарлатана я угадывал в нем собственный помет. Принимая Лютостанского к себе в группу, я очень внимательно прочитал его личное дело, материалы спецпроверок, результаты наблюдения за ним, справку о его связях — и все это было безукоризненно чисто. С моей точки зрения — битого матерого зверя, — слишком чисто. По-настоящему чистым личным делом было досье Миньки Рюмина. Или следователя Задаренного. Оперуполномоченного Жовтобрюха. Нашего шофера Щенникова. Секретарши Вертебной. Эти личные дела были точными проекциями их скудных личностей. И точно рассказывали о них все, так же, как рассказала бы об их самочувствии история болезни в нашей закрытой поликлинике.