Земная оболочка

После этого они с Грейнджером заволокли меня наверх и уложили в постель, к тому времени я и сам мог бы это сделать, но решил их не разочаровывать — такого развлечения они не имели со времени страшной ледяной бури, — и я уже начинал чувствовать себя вполне уютно на этой горе, когда все вдруг ухнуло в тетино ведро с помоями для свиней, после чего, хоть мне и было страшно, я все же уснул и во сне словно бы удалился туда, где находится сердце земли, — ни звука, ни проблеска света, ни души, чтобы обидеть или помочь.

Но, конечно, около четырех часов утра я проснулся. Хэт оставила в комнате зажженную лампу, за окном стояла кромешная тьма, я лежал, смотрел на слабый огонек и молился. Повторял слова молитвы — единственной, которой ты научила меня: «Да будет воля твоя», — наверное, с полчаса кряду. Так что, очевидно, то, что произошло затем, действительно было волей божьей. Я встал, оделся и сошел вниз, не разбудив Хэт; мысль моя была такова — я считал себя вполне трезвым: можно выскользнуть черным ходом во двор, завести машину и снова разыскать своего спиртоноса. Хэт спала, как якорная цепь на дне океана, но Грейнджер не дремал. Чего я не сообразил, так это что я был в таком виде в тот вечер, что Грейнджер добровольно остался у нас ночевать и лег внизу в коридоре на кушетке. Помнишь ее? Она, наверное, стояла там в твои времена (наверное, стояла еще во времена обрезания Моисея и образования этих гор). И камень вряд ли мог бы забыться сном на этой кушетке, не говоря уж о Грейнджере, и когда я крался на цыпочках мимо него, он только спросил: «Ты чего?» На это я ответил: «Будто не знаешь. Сам дал ей зарезать меня без ножа». Он сказал: «Правда. Но я просил ее этого не делать. Знал, каково тебе». — «Ничего ты не знаешь, — сказал я. — Я еду за подкреплением». «И я с тобой», — сказал он. Какими-то судьбами нам удалось выбраться из дома, не разбудив Хэт, — может, она к старости стала глуховата. Грейнджер правил, к тому же он спас мою жизнь.

Сейчас он здесь со мной. Получилось это так — после того как мы разбудили несчастного спиртоноса и купили у него последнюю бутылку коньяка, закопанную в сарае (торговля в субботу шла бешеная), Грейнджер отвез меня к себе. Я был в очень скверном состоянии и очень пьян, поэтому мы остались у него в ожидании рассвета, и, чтобы я не впал снова в панику, Грейнджер стал рассказывать мне свою жизнь, а я слушал. Выяснилось, что мы с ним вроде бы двоюродные братья — старый Робинсон наш общий дедушка. Он говорит, что не подозревал об этом, пока ему не сообщил мой отец. Он поступил к отцу вскоре после нашего отъезда и проработал у него около года. Вырос в Мэне, а в Брэйси приехал навестить свою прабабку, которую все знали как тетку Винни, там познакомился со своим дядей Форрестом Мейфилдом, твоим мужем, и жил у Форреста, пока было можно, затем у своей прабабки, пока та не умерла, перевалив за сотню лет, да еще прослужил год в армии во Франции: «Рыл окопы для белых солдат, чтоб им было откуда вылезать под ураганный огонь; а я высоко не лез — рыл себе и рыл, иначе бы с тобой тут не сидел». Затем он вернулся сюда, женился на негритянке (которая уже давно уехала куда-то на север, хотя он и говорит, что рано или поздно она вернется) и служил все это время уборщиком в здешней школе и каких-то молитвенных домах. От него я также услышал, что отец мой счастлив, хотя и он уже много лет не видел его и говорит о нем в прошедшем времени. У Грейнджера есть несколько книг, когда-то принадлежавших отцу, — так, детские книги. Он все еще что-то в них находит. Прочитал мне историю Покахонтас, кончив рассказывать свою собственную: «Она умерла от разбитого сердца под чужим небом, вспоминая зеленые леса восточной Виргинии, с ее богатыми рыбой реками, помня, что от свежих струй этих потоков ее отделяют тысячи миль неустанно катящего свои соленые волны океана, у края которого томится ее душа». По-моему, он говорил все это наизусть, хотя в книгу смотрел и страницы время от времени переворачивал. Дочитав до конца, он предложил отдать книгу мне — может, мне хочется иметь что-то от своего отца, а он, мол, ее уже знает; но я не взял, так как мне кажется, она ему дорога и, кроме того, он повидал эти катящиеся волны, а я нет.

К тому же времени окончательно рассвело, бутылка коньяка наполовину опустела, и одно к одному я снова был достаточно тверд на ногах — во всяком случае, не шатался. В общем, я попросил его отвезти меня к тете Хэт, чтобы там поесть, поспать и потом ехать в Гошен. Он спросил, готов ли уже я предстать перед ней? Я спросил: «То есть?» И он ответил: «Она будет тебя долго ругать, прежде чем отпустит». Я сказал, что чемодан-то мне забрать от нее так и так надо — в нем лежали кое-какие предметы, дорогие мне как память, уж не говоря о подштанниках, — и тогда он сказал, что если немножко подождать, то она уйдет в воскресную школу и тогда я смогу зайти в дом и убраться восвояси, не попадаясь никому на глаза. Я сказал: «Прекрасная мысль!» — но беда в том, что нужно было поесть и проветрить голову. Дом его принадлежал когда-то той самой прабабке и до сих пор хранит ее запах, хотя вообще-то у него совсем чисто, не хуже, чем у Сильви или даже у нас. Мне следовало бы знать, что в радиусе двадцати миль, по крайней мере, не найдется ни одного кафе и что он предложит приготовить мне что-нибудь. Так оно и вышло: «Мисс Хэт говорит, что я хорошо яйца готовлю», — ну, мне не захотелось лишний раз кого-то обижать, так что я поблагодарил его, и он пошел во двор, подавил свою старую курицу и приготовил мне вполне приличный завтрак. Много съесть я не мог и предложил ему за меня докончить, но он отказался, сказав, что сам едок слабый. Потом он спросил, как я насчет того, чтобы прогуляться? Я перед тем говорил, что хотел бы проветрить голову, но я-то думал о машине, все же я согласился, полагая, что он хочет похвастаться каким-нибудь живописным местечком (природа никогда меня не трогала, так же как и я ее).

Оказалось, что это просто маленький домик — одноэтажный, три комнатки, когда-то покрашенный в желтый цвет, веранда, уборная во дворе — здесь они с отцом жили какое-то время после нашего с тобой исчезновения. По словам Грейнджера, он уже больше года пустует. Какой-то парень из местных, преподававший музыку в Балтиморе, вернулся в родные края, чтобы подлечить себе нервы, снял его на лето и кончил тем, что как-то рано утром застрелился у себя на веранде, которую видно прямо из дома его матери, стоящего по другую сторону долины. Может, конечно, она и не смотрела — Грейнджер не знает, — как бы то ни было, он пролежал там с размозженной головой хорошо за полдень, пока его не заметил какой-то прохожий. С тех пор на дом охотников нет. Мы вошли туда, и Грейнджер провел меня по всем комнатам, указывая, где что стояло и где что происходило. Ему было тогда двенадцать — потом тринадцать лет, спал он на маленькой койке в кухне. Отец учил его готовить. От природы он чистоплотен. Пока отец был в школе, он прибирал в доме, шел к своей прабабке и помогал ей по хозяйству, затем возвращался и готовил уроки (каждый вечер отец занимался с ним — обучал его арифметике, домашнему хозяйству, земледелию и мифологии). К приходу отца Грейнджер готовил обед. Он показал мне комнату отца. Кровать все еще стояла там — дом они снимали с обстановкой, — узенькая детская кровать с боковинками, которую Грейнджеру пришлось удлинить, чтобы отец мог ноги в ней вытянуть.

Понимаешь, для Грейнджера это было что-то свое. Ему хотелось показать домик. Он все еще им гордится. Поэтому я не перебивал его и вежливо слушал, совершенно не ожидая, куда он гнет. Он сказал: «Вот что, ты ушел из дома и другого пока себе не нашел. На самом тебе живого места нет. Ты мог бы снять этот домик, наняться на работу где-нибудь поблизости — ну, в школу учителем, в магазин счетоводом, — а я б переехал к тебе и смотрел за хозяйством. Или я мог бы остаться в бабкином доме, где сейчас живу, и приходить сюда — это и не далеко совсем. А тебе бы это знаешь как помогло».

На меня спрос. Ты только подумай, мама, набралось уже немало людей — все в здравом уме, — которые предлагают поселиться со мной под одной крышей. Я не хвастаюсь, просто мне хочется доказать тебе, что можно увидеть что-то и во мне. И я спрашивал себя — что же, черт возьми, это такое? Тетя Рина, Хэт, даже Сильви, и вот теперь Грейнджер… и, мне кажется, я понял, в чем дело: они считают, что я нуждаюсь в чем-то, и еще считают, что я никогда никого не предам и, следовательно, в их понимании, владею богатством, которым могу с ними поделиться. Я и правда им владею. Тут они не ошибаются. Только оно не для них. Выбор за мной, и я его уже сделал.