Распутье(СИ)

Управившись с навозом, он принялся рубить дрова на растопку, собираясь, как всегда, наготовить их себе и Петровичу на всю неделю. Солнце к полудню пригрело, снег заблестел, заметно потеплело. Дед Семён аккомпанировал ударам Костиного топора, теперь уже бряцая дверью. В отличие от "товарища", дед-"господин", вернувшись с улицы, занялся разными домашними делами и привычным обсуждением с собаками хозяйственных вопросов. Те преданно шмыгали вокруг, всё время собирались на сухом крыльце и поминутно разбегались из-за того, что Никита Петрович ходил туда-сюда, следовали за хозяином верной свитой, иногда подходили к размахивающему топором Косте, чтобы и ему показать свою лояльность, но быстро отбегали, пугаясь разлетавшихся поленьев и щепок. Вдруг вся свора дружно залаяла и бросилась к воротам. Костя

235

повернул голову: Олиференко манил его рукой, нисколько не пугаясь бросавшихся на забор псов. Однако Никита Петрович уже сам вышел навстречу гостю, который, как оказалось, принёс деду мешок ворованного ячменя. Костя по просьбе старика отнёс зерно в сарай, а продавец и покупатель зашли в дом. двадцати минут им хватило, чтобы повеселеть и взглянуть на жизнь более оптимистично. Прощались друзьями. Олиференко, очевидно, не вспоминал старого долга, а может, и вовсе списал его Никите Петровичу по-соседски, поэтому тот провожал дорогого гостя до самой калитки, где и задержался, чтобы покурить да поглазеть на улицу подобревшими глазами. Словно уловив хорошее расположение духа старика, мчавшийся в очередной раз по улице Меженный притормозил и поинтересовался, не продаёт ли Никита Петрович тёлку на мясо. Абрамов для порядка поторговался, а потом объявил, что зарежет её только лет через пятнадцать, когда перестанет доиться. Саша психанул и, нервно тронувшись с места, уехал прочь.

А воздух всё теплел. С крыш закапало, то и дело срывалась какая-нибудь подточенная мягким зимним солнцем сосулька. "Созрела", - шутил Костя, который уже переносил нарубленные дрова в сарай. Рядом с колодкой приземлилась стайка воробьёв птичек в пять-шесть и устроила шумную свару, словно у них прорвалась вся скованная до этого морозом энергия и игривость.

Становилось шумнее и на улице. Стоявший у ворот Никита Петрович вдруг решил выступить на митинге деда Семёна. Вступления Костя, который как раз зашёл в сарай, не уловил, далее же пошли только едкие насмешки.

- Что, буденовец, обидно?! Власть забрали, теперь орёшь?!

Фраза, брошенная через дорогу, по которой вновь промчался Меженный, не осталась незамеченной. Названный из-за усов и имени буденовцем "красный" дед Тимофеев перестал стучать дверью и ногами и грубо спросил, видно, ещё не совсем поверив в совершённую против себя идеологическую диверсию:

- Что ты там сказал?

- А пошёл ты хорошо знаешь куда! Парторг вшивый!.. Что, вышвырнули вас?! Эт тебе не людей в лагеря упекать!..

- Что?!. Что ты такое говоришь, глупый ты человек?!

236

- Мужиков в лагеря, а сами к их бабам... с шефской помощью! .. Большевики сраные!.. Кто вас к власти допускал?!. Угробили русский народ! Никого не осталось! Кого выгнали, кого умертвили да на войне погробили!

Естественно, эта длинная тирада новоявленного трибуна истинной свободы не осталась без ответа. Уже с первыми словами Никиты Петровича "товарищ Тимофеев", осознав враждебный выпад соседа и мобилизовав все свои разжиженные алкоголем силы, выпустил целую очередь понятных каждому простому человеку фраз о проданной империалистам России, подкупе высших должностных лиц страны ЦРУ США, развале СССР и потере национальной гордости. Гневная отповедь была наполовину перемешана с шипеньем, свистом и брызганьем слюной, но тем не менее произносилась с пафосом, переходящим в визг, и если не через слова, то через эмоциональное воздействие доходили до любого, кто её слышал.

Однако слушателей в обеденный час было немного. Быстро пробежалась за водой соседская девчонка да прошагали по улице трое мальчишек, которые на ходу рассматривали уздечку и о чём-то спорили. Даже собаки "белогвардейца" Абрамова вернулись на сухое крыльцо, которое в это время было как раз к солнцу.

Костя тоже собрался было идти в свою кухню, чтобы, пообедав, готовиться к завтрашнему рабочему дню, но присел на заборчик и посмотрел, все ли дела он переделал. Улыбаясь на выкрики пьяного соседа и наслаждаясь неожиданным в середине зимы теплом, он подумал о том, что весною так хорошо будет почти каждый день, а потом пробьётся зелень и в безветренные дни можно будет даже загорать на мягком апрельском солнце. Стаявший снег ручьями уйдёт в тёмные низины и унесёт с собой все неприятности, какие случились с Костей в последнее время.

Умиротворение вдруг оборвалось новыми криками с улицы: там явно ругался ещё кто-то. Костя приподнялся и увидел Ивана Муромцева, который, опираясь на свой забор, грозил поднятым над головой кулаком. "Вото заткнись лучше, чучело1" - выкрикнул он. Костю эти слова заинтересовали: "Кого могло назвать чучелом главное чучело улицы?" он подошёл к воротам, у которых дед Никита как раз произносил ещё одну любезность деду Семёну:

- Спрячься в свою берлогу, отставной козы барабанщик!

- А вот выкуси! Ты сам вот такой дурной! - получил Абрамов в ответ.

237

Параллельно что-то опять прокричал Муромцев. Костя глянул через калитку туда, куда тот обращал гневный жест кулака, и увидел Олиференко, сидевшего на покрытой снегом лавочке у двора своей тётки, которую вся улица называла "тётя Вера Шевцова". "Местный бомж" также что-то покрикивал, хотя и не настолько внятно, как Иван. Всё дальнейшее больше походило на спектакль, для которого актёры заранее разучили роли и где заранее был просчитан весь комический эффект.

- Заткнись вообще, чучело! - стараясь придать своему голосу грозный оттенок, кричал Муромцев.

- Ну, сука-падла позорная, подожди! - просто и веско ответствовал Олиференко.

- Я тебе всю рожу расквашу! - грозил первый.

- Сука, на лекарства пахать будешь! - предупреждал второй.

И т.д., и т.п. Костя минут десять наслаждался затейливостью и разнообразием оборотов, удивляясь внесловарным возможностям родного языка: "Если судить по силе выражений, то противники уничтожили друг друга в считанные мгновения, испепелив огнём более сильным, чем ядерный". Но, видно, великий русский богатырский дух ещё не совсем угас в родах обоих витязей, кое-что от предков они получили, и на удивление стойко перенесли первый - словесный - этап побоища. Какой-нибудь изнеженный европеец давно бы загнулся от таких мощных проклятий, а Муромцев с Олиференко держались без особого для себя ущерба: один - за забор, другой - двумя руками за лавку.

Второму этапу великого сражения местных богатырей Костя стал свидетелем после того, как сходил к себе на кухню, поставил разогревать на плитке обед и решил выглянуть на улицу: ругаются ли те двое по-прежнему или перешли к рукопашной. На этот раз бойцы были поддержаны секундантами. Жена Муромцева Валя прямо со двора отчехвостила Олиференко по первое число. Обидевшись на "алкаша конченного", тот ответствовал кратко: "Утухни, шлюха!" На пару минут на поле боя вышла и тётя Вера. Не занимая крайних позиций, она попыталась урезонить обе сражающиеся стороны, но мирное вмешательство закончилось ничем. Оскорблённый за свою супругу Муромцев, который, впрочем, колотил Валентину чуть ли не каждый день и - отец троих детей - частенько отбирал

238

у неё нам пропой последние деньги, начал решительное движение в сторону супостата. Заметив эти вызывающие перемещения во вражеском лагере, Олиференко без колебаний поднялся со своей лавки и выступил в поход. Начался третий раунд боя. Улыбнувшись тому, что "местный бомж", едва встав, тут же поскользнулся и упал на спину, Костя пошёл обедать. Уж он-то хорошо помнил из русских народных сказок, что, прежде чем сойтись в смертельном поединке, настоящие богатыри не будут торопиться и покажут свету всю свою удаль и красу.