Дорога. Губка

В конце концов я отказался от этого приема — понял, что только сбиваю с толку своего собеседника. Не люблю сбивать людей с толку, мне кажется, что я совершаю предательство. Я решил, что лучше оставаться самим собой, пускай тащат из меня слова клещами. От репутации помешанного мне удалось избавиться, теперь я просто слыву за недалекого человека.

Вот когда я говорил с Сесиль, то всегда знал, что и как сказать, и все же мы расстались.

Я не гожусь на роль доблестного рыцаря, но деваться мне некуда: я должен, мне нужно во что бы то ни стало вырвать Сесиль из лап ее кошмарных родителей. Всю свою жизнь с самой юности мсье и мадам Ларсан выступали на пару в известной оперетке «Нанетта». В безостановочной и безнадежной погоне за успехом они метались из города в город. Не знаю, спели ли они когда-нибудь что-то еще, кроме «Нанетты», хотя и утверждают, что репетировали «Роз-Мари» и «Дочь мадам Анго». Мне доводилось слышать, как тесть с тещей напевали «Прекрасная ночь, о ночь любви…» или «С грехом пополам…», но лишь в стенах собственной квартиры. Должен признать, хотя артисты они не бог весть какие, но «Нанетту» исполняют с большим воодушевлением. Тесть, правда, фальшивит, теща довольно скверно выбивает чечетку, но их героев связывает неподдельное чувство.

Тед и Глэдис Ларсаны встретились в дижонской консерватории. В тот день, когда между ними произошло объяснение в любви, они репетировали дуэт из «Нанетты». Весь отпущенный им талант они израсходовали в течение своего романа, и их номер навеки отлит в форму, найденную в то время. Чудо этой первой удачи с годами не поблекло, и это тем более удивительно, потому что они люто возненавидели друг друга, как только их страсть угасла (что произошло уже через несколько недель). Полгода спустя они все же поженились: к этому их ничто не вынуждало (Сесиль родилась гораздо позднее), просто они поняли, что связаны своим дуэтом неразрывно. Лишившись своего коронного номера, Ларсаны превратились бы в пустое место, иначе говоря, Тед был бы пустым местом без Глэдис, а Глэдис — без Теда. Ситуация, если иметь в виду их обоюдную и смертельную ненависть, мягко говоря, напряженная. Таковой она пребывает и до сих пор — хотя ангажементы они теперь получают крайне редко.

— Я чувствую, — сказал мне как-то тесть, — что, даже когда мы совсем уйдем со сцены, нам не расстаться. Конечно, я бы с удовольствием развелся, но наш архив, кто будет его хранить? И кто будет подавать мне реплики?

Появление Сесиль произвело в этом уродливом семействе (семействе, где фундаментом была фальшь, средством общения служила вульгарная перебранка, а любовь пробуждалась лишь под звуки опереточного дуэта) впечатление взрыва бомбы. Похоже, родители вообще не учитывали возможность такого события. Глэдис пребывала в изумлении, словно, подобно Агнессе [17], считала, что дети появляются из уха. При рождении Сесиль доставила своей матери много неприятностей, и Глэдис, которая до сих пор была знакома лишь с опереточными недомоганиями, долго не могла прийти в себя. Тяжелые роды отразились и на ее голосе, ее стали утомлять беспрестанные скитания, и даже аплодисменты не приносили прежней радости.

Видно, с рождением Сесиль ее посетили смутные сомнения — в собственной реальности.

В детстве Сесиль баюкали пощечинами, вспышками материнского раздражения и слащавыми песенками, репертуар которых не менялся из года в год. Поскольку время, отведенное под пение, было самым мирным в шумном семействе Ларсанов, а любовные флюиды между родителями возникали лишь при звуках «Нанетты», представление о музыке у девочки прочно связалось с представлением о счастье. У нее был слабенький голосок, и петь ей было трудно, но всякий раз, когда мать усаживалась за пианино, Сесиль принималась танцевать.

В школе девочка училась плохо. Ей все давалось с трудом, и только стенку внутреннего школьного дворика она перемахивала в два счета. Эта стена была такая высокая и неприступная, что одна только Сесиль отваживалась на подобное предприятие. Она была настолько уверена в себе, что никому и в голову не приходило запретить ей это упражнение. Когда я познакомился с ней, она больше не лазила по стенам, а балетная школа, которую она кончила, победила ее нелюбовь к учебе. Танец разбудил в ней восприимчивость и одновременно развил склонность к подвижничеству, доходящую до аскетизма.

С детства Сесиль была белой вороной в собственной семье. Ее окружал мир условности, мишуры, бездумья: Ларсаны были скроены точно по мерке своего репертуара. «Нанетта» проникла к ним в душу, просочилась в кровь, пронизала до мозга костей, отложилась в них навеки. А Сесиль уже трехлетним карапузом не давала себе потачки, и занятия балетом воспитали в ней беспощадную требовательность к себе. Сесиль очень рано почувствовала себя главой семьи. Она любила своих родителей какой-то материнской любовью, постоянно отчаиваясь и тут же снова цепляясь за надежду, и ради них была готова на любые жертвы. Она быстро осознала, как они смешны и нелепы, но при всем том они всегда были у нее на первом плане, и она всегда чувствовала ответственность за них. Они ее умиляли. Даже их полнейшее равнодушие к ней, из-за которого она очень страдала, казалось ей признаком наивной инфантильности. Она щадила их, как могла. И главное — тщательно скрывала, что предпочитает «Нанетте» другую музыку и совершенно иную обстановку — той, в которой живет, всячески подстраивалась под них и проявляла к ним безграничную снисходительность. Терпение ее, когда речь шла о родителях, оказывалось поистине неистощимым, бог свидетель, каким тяжким испытаниям оно подвергалось. Никогда и ни в чем не перечить Теду и Глэдис — задача сверх сил человеческих, хотя их болезненное честолюбие, которое доставляло им тяжкие страдания еще лет десять назад, успело поубавиться.

Сесиль зовет на помощь, и ее надо спасать — первое, что пришло мне в голову, когда я познакомился с ней. Так между нами возникло первое недоразумение. Моя актерская карьера в то время только начиналась, в «Комеди Франсез» я попал несколько позднее. Сесиль в числе других актеров, пробавляющихся случайными заработками, принимала участие в очень милой музыкальной пьеске под названием «Жирофль»… Век «Жирофль» оказался незаслуженно коротким: она прожила лишь три недели. Мы с Сесиль вполне могли бы разминуться: в 22.15 я произносил последнюю реплику, она появлялась на сцене лишь в финале — в 22.35. Я всегда жалел о том, что моя театральная карьера началась с «Жирофль» и что, именно играя в «Жирофль», я встретился с Сесиль. Объяснить это довольно трудно… Думаю, основная причина в том, что меня на скорую руку ввели в спектакль вместо Бартелеми Жоариса, молодого актера, подававшего большие надежды, моего соотечественника, бельгийца, но с повадками скорее английскими. Он был «всегда верен самому себе как на сцене, так и в жизни», — писали о Жоарисе газеты. «Верен самому себе…» — эти слова наполняют меня восхищением, ведь то, что есть во мне «от меня самого», полностью заимствовано у других.

Через неделю у Жоариса случился острый приступ аппендицита, и ему сделали операцию. Его роль отдали мне, и на сцену он уже не вышел. Сейчас Жоарис время от времени ставит превосходные спектакли где-то в провинции, которые, однако, проходят незамеченными. Не могу отделаться от мысли, что занял его место. Я-то мечтал дебютировать в роли, мне предназначенной, мной отрепетированной. В детстве я путал выражения «на скорую руку» и «нечист на руку», и актер, поспешно введенный в спектакль, представлялся мне таким же недостойным лицом, как вороватый нотариус.

И потому я не без опаски соглашаюсь на роль в «Жирофль». Зрители встречают меня с полным доверием; между мною и залом сразу устанавливается какая-то особая связь. Моя роль мне как раз впору, мы подходим друг другу, как пара перчаток, мне покойно и уютно с моим героем, ему легко со мной. Перевоплотиться на время в другого человека — какое же это блаженство! И какое наслаждение хотя бы час не думать о том, что сказать, ведь все, что ты должен сказать, тебе известно заранее и ничего другого не требуется. Мой первый выход, как у какого-нибудь бухгалтера, вернувшегося из отпуска, приходится на первый день месяца; первое октября, к тому же понедельник — хороший признак, мне кажется, что я под прикрытием каких-то узаконенных, строго официальных установлений.