Время смерти

— Не беспокойся, только приходите оба в город. Я просто сожру эту певичку с бубном, вот увидишь!

Данило История кинулся вслед за своей группой, а он стал подниматься к Голубым казармам. Он никогда не пировал. Ему казались глупыми и непонятными такого рода развлечения. Он никогда не сидел в кафе с приятелями. С Миленой, когда оставались одни, они развлекались тем, что она изображала разных смешных людей, они наряжались в папины костюмы и мамины платья, еще было несколько посиделок вечером в винограднике, когда пели подружки Милены, — вот и все. Он ни разу не обнимал женщины. Ни разу его не целовала девушка. Кроме Милены. Иванка лишь ненароком касалась его руки. Он обнимался с книгами, засыпал с ними. Последний год он был занят размышлениями о Свете, побуждаемый текстами индийских философов. А что, если сейчас он переживает последние осенние закаты в своей жизни? Если это его последний мирный день? Последняя мирная ночь в гражданской жизни? Если от этого скворца на дереве начинается для него последний путь?

Они спешили мимо него, бесшабашно веселые капралы, торопившиеся к своим последним радостям и наслаждению, а он грустно улыбался им вслед — он, единственный капрал, который возвращался из города в казарму.

Войдя в спальню через распахнутую дверь, он остановился, пораженный невиданным беспорядком: будто только что ее покинула орда грабителей и завоевателей.

— Отправил телеграмму? — спросил Богдан, он лежал, положив на лицо мокрое полотенце.

— Все в порядке. Не беспокойся, — весело ответил Иван, перепрыгивая через раскрытые ящики, подушки, грязное белье, пустые коробки. Как хорошо, что они одни. Он сел на тюфяк.

— Я тоже здесь, Кривой, — подал голос Бора Валет, который не снимая башмаков устроился под грудой подушек и курил. — Хороша наша комнатка, верно? Наконец-то по-человечески выглядит. Настоящий порядок. Вот и отомстим за два месяца дисциплины и уборки. Я б не ушел на фронт, пока не растоптал эти наши тюфяки, что, согласно формулировке Кровопия, являют собой «связки табачных листьев», Погляди, что Дон-Кихот сделал с Усачом. Дон-Кихот, или проповедник смерти.

Иван наклонился к Богдану, тот приподнял полотенце, открылся заплывший глаз и синий кровоподтек на щеке.

— Не может быть! — Иван дрожал: его били из-за меня.

— Ничего. Пройдет. Главное, что правый глаз не зацепил. Чтоб ложно было прицеливаться и кое-что еще делать, — произнес Богдан, а на самом деле ему хотелось спросить, исчезнет ли кровоподтек к послезавтра, к встрече в Крагуеваце? Как он станет целовать ее таким изуродованным?

— Слушай, Иван, — приподнялся на локтях Бора Валет, — прошлой ночью во вселенной был дикий хаос. А сегодня ночью ее величество судьба лично мне вручила расклад, хотя я играл с пахарями. Во вселенной царили числа и масти, не переступавшие мой магический круг. Я проигрывал под ударами бубновой десятки, а также дамы пик, и уснул в полной уверенности: проснусь, и начнутся великие события. Честное слово, я ожидал или сепаратного мира с Австро-Венгрией, или вступления Болгарии с Румынией в войну на нашей стороне. Я проиграл все пуговицы с шинели, а всего-то и дела, что меня произвели в капралы.

— Сколько тебе нужно?

— Сколько дашь. Я тебя ждал. Никто не хотел мне выдать даже одного динара. Капралы, как все приговоренные к смерти, жаждут сегодня только вина и женщин. Дай мне три десятки, чтоб испытать последнюю ночь в Скопле.

Иван с готовностью, без малейших колебаний протянул ему деньги.

— Дай еще одну, не скупись!

Иван сунул еще, не считая.

— Будьте здоровы, братья! — Расхристанный, как был, ступая прямо по тюфякам, Бора Валет выскочил из комнаты.

— Он, по-моему, самый сентиментальный человек во всем нашем батальоне. А друзей у него нет. Все люди для него одинаковы, — сказал Иван и словно бы вспыхнул после своих слов. — Кто знает, отчего он несчастен? — добавил он, только чтоб не молчать. Ему хотелось вместе с Богданом поскорее выбраться из казармы.

— Когда телеграмма придет?

— Сказали, сегодня вечером ее получат в Паланке. Самое позднее завтра в полдень будет в Прерове. Что тебе говорил Глишич?

— Великодушно предоставил мне возможность отдать жизнь за отечество. А если не сразу погибну, то после того, как мы отбросим швабов за Дрину, придется провести тридцать дней в тюрьме. Он несчастный, больной человек. У меня в кармане есть сигареты, Иван, достань и зажги мне одну, у меня руки мокрые, — продолжал он, прикидывая про себя: если телеграмма придет завтра к полудню, пусть даже в вечеру, девушка успеет добраться до Крагуеваца прежде них.

Иван осторожно вставил ему в зубы сигарету.

— Я не верю, Богдан, что для нас война когда-нибудь кончится. Пусть сдадут Белград и Крагуевац, пусть займут всю Сербию, война будет продолжаться, пока существуют Глишич и хотя бы один студент-капрал. Например, наш Данило История. Война — это наполовину болезнь, наполовину идея. Или болезнь, одержимая идеей. Я серьезно говорю, не улыбайся. — И думал: почему все социалисты и революционеры, которых он знает, презирают людей, не разделяющих их точку зрения. Но ведь я-то не противник ему.

— Наивно, Иван. Война — это грабеж, который только оправдывают великой идеей. Чем крупнее завоевательные цели, тем крупнее те идеи, которыми оправдывают государственные и национальные преступления.

— Не надо о политике, пожалуйста. Что такое война, для нас теперь не имеет никакого значения. — Наклонившись над Богданом, Иван схватил его за руку. — Скоро стемнеет, пошли из этой проклятой казармы.

— Ладно, Иван. Мне бы хотелось послезавтра пристойно выглядеть перед Наталией. Поэтому я и компресс положил поверх этого автографа Глишича. Но время еще есть. В поезде подлечусь.

Он встал и начал быстро одеваться. Иван испытывал такое чувство, будто Богдан приносит ему жертву, ему было и приятно, и несколько неловко. Потому что лицо Богдана в самом деле было изуродовано. Богдан направился к выходу, Иван, ступая по тюфякам, вслед за ним.

— А почему, Богдан, для жизни и счастья нам нужна революция и переворот в мире? Разве не достаточно для жизни любви одной девушки, преданности и разума двух друзей? — спросил Иван, когда они вышли из казармы.

— Это мало человеку, Иван, для жизни и счастья. Нам надо больше.

Иван улыбался, скорее сочувственно, нежели недоверчиво. С тех пор как они познакомились в поезде, два месяца назад, впервые с превосходством. Ему не хотелось противоречить. Словно голос тихого, как бы охрипшего сверчка долетал до него. Ему никогда не доводилось видеть дома сверчка.

— Богдан, как выглядит сверчок?

— Черный и очень красивый. Я в детстве ловил их с ребятами. Мы спорили, чей лучше поет, — ответил тот, не сводя глаз с заходящего солнца.

— Давай поймаем и увезем с собой на фронт! Представь его в окопе!

Богдан нагнулся, выбирая из груды опавших листьев самые красивые для Наталии, складывал их в конверт от ее письма.

— Я запретил себе думать о любви, пока не решу для себя кое-какие проблемы, — ехидно сказал Иван.

— Кому же любовь мешала решать проблемы?

— Известно, что нельзя любить женщину и стремиться к мудрости. И политика, и власть — враги истины.

— Это старческие предрассудки. Истина, которой мешает любовь, не есть человеческая истина. И любая человеческая цель, которой будто бы мешает любовь, таковой не является, Иван. Мне стыдно философствовать, не умею я это делать. Но как другу скажу тебе: не будь я влюблен, я бы сегодня ночью дезертировал.

Иван замер на месте. А почему бы я не сумел дезертировать? Из гордости, тщеславия, каких-то идей о человеке и мире? Он поднял глаза к луне. Луна и солнце одновременно на небе. Ледяная глыба и источник тепла. Два источника света. Нет границ между днем и ночью. Ночь смешалась с днем. День растянулся, вытянулся в высоту.

Богдан тоже остановился, но он говорил о Наталии.

Я погибну, непременно, повторил про себя Иван, останавливаясь у дверей кафе «Слобода», где гремела песня и музыка. Как продлить этот день, отставший от солнца, настигнутого луной? Можно ли расширить эту ночь за пределы Скопле? Начистить ботинки до конца войны, насладиться видом рябины и дикой груши за все двадцать своих осеней, наглядеться на свет осенних сумерек — достаточно для одной нищенской жизни.