Сколь это по-немецки

После того как Франц вставил обложку «Тrеие» в рамку и повесил в подвале на кирпичную стену, Дорис сказала: Ну чем не загляденье эта пара. Он хмыкнул в знак согласия, не до конца понимая, не насмехается ли она над ним или над ними. Чего она не сделала, так это не спросила, как вполне могла бы несколькими годами раньше, почему он, марксист… ну ладно, как-никак человек, с марксизмом якшавшийся, захотел повесить себе на стену цветную репродукцию с этой насквозь развращенной богатством парочкой, людьми, заинтересованность которых в нем строго ограничивалась его ролью официанта, того, кто, выслушивая беззлобное подтрунивание, скромнехонько их обслуживает.

Чего еще предпочитала не делать Дорис?

Какое-то время она не ездила на автобусе в Брумхольдштейн, когда на нее находил покупательский раж. В конце концов, зачем туда ехать, когда у них в Демлинге преотличные магазины. Было у них и два кинотеатра, один — вместе с театром. А еще — публичная библиотека, танцевальный зал, ночной клуб, с десяток баров и даже место, где можно покататься на роликовых коньках. Так зачем же отправляться в стерильный, пусть и более состоятельный мир Брумхольдштейна? Просто чтобы взглянуть на витрины с товарами по завышенным ценам? Или на людей, переехавших сюда из больших городов потому, что Брумхольдштейн находился всего в тридцати минутах езды от гор и в двадцати пяти от озер?

Поначалу, когда Франц только начал работать в «Сливе», люди завидовали ему, потому что все еще питали в связи с Брумхольдштейном самые разнообразные ожидания. Этот город означал работу. Он означал деньги. Вряд ли кто-либо мог ожидать в то время неожиданного наплыва греков, турков, югославов, итальянцев и даже арабов, которые стекались в Демлинг, чтобы работать в Брумхольдштейне, выполнять ту черную работу, которую немцы выполняли с превеликой неохотой. А потом, никто не успел сосчитать и до десяти, чужаки уже заполонили часть Демлинга. Свой собственный район. Пройтись по нему — все равно что прогуляться по огромному, даром что убогому, базару в какой-то ближневосточной стране. Место, где люди не жалели при разговоре голосовые связки, где люди сидели на верандах, потягивая кофе, где люди, говоря о простейших вещах, бурно жестикулировали, и ко всему добавлялся невероятный запах, который висел над улицами, сладкая, тошнотворная вонь…

Франц сделал вид, что не слышит, когда однажды Дорис ни с того ни с сего сказала: У меня пропало всякое желание оставаться в Демлинге. Я думаю, нам стоит принять приглашение твоего брата и перебраться в Буэнос — Айрес. Мы по-прежнему будем среди немцев. Ты всегда сможешь устроиться на работу в каком-нибудь немецком ресторане. Или, если тебе это больше по душе, я могу принять предложение своего дядюшки и занять денег, на которые мы сможем открыть маленький ресторанчик в каком-нибудь красивом районе Баварии, а то и в Австрии. Я потеряла в Демлинге достаточно времени. Я заслуживаю лучшего.

Конечно заслуживаешь, согласился он. Почему бы тебе не прокатиться сегодня на автобусе в Брумхольдштейн и не сходить в кино?

Какое кино, завопила она… Я заслуживаю лучшего.

Хорошо, сказал он, сохраняя полное достоинство, раз тебе хочется вопить, тут не о чем говорить.

Ты понимаешь, о чем я говорю? Мне хочется чего-то лучшего.

Не то чтобы Франц не старался. Он работал в лучшем ресторане. Он встречал людей, облеченных властью. Да, он знал их по именам. Они отвечали на его приветствия. Они знали его по имени. Если бы у него возникла проблема, ему только и надо было, что сообщить о ней мэру или Хельмуту фон Харгенау.

Для меня единственный способ сохранить самоуважение и достоинство, это быть на равных с людьми, которых я вижу каждый день. Я с ними на равных, ты понимаешь это, сказал он Дорис. Пусть я официант, но официант в «Сливе». Они меня уважают. Они мне доверяют. Кроме того, я действую в мире, который понимаю. Я никогда не пользовался чужим покровительством или деньгами. Я не могу начинать в Аргентине с нуля с помощью младшего брата. Неужели ты в самом деле видишь мне в нем советника? Да никогда. Он что, будет за меня говорить, меня защищать, оберегать, поможет преуспеть? Да никогда. Ну а твой дядя. Он предлагает деньги только потому, что знает, я их никогда не приму. Он предлагает деньги, чтобы унизить меня. Чтобы взять надо мной верх. Чтобы показать, сколь он состоятелен. Сообщить мне при первой возможности: Смотри, где бы ты был без моей помощи. Нет уж, сударь. Я лучше возьму заем в банке. Что мы можем сделать, если немножко сэкономим, так это купить машину… да, это даст нам определенную свободу…

Франц прежде уже был один раз женат. Один раз и недолго, в Гамбурге, на танцовщице. Да, они звали их артистками. За этим словом крылось множество пороков. Дорис даже не знала ее имени или как она выглядела. Если у Франца все еще есть фотография его первой жены, то хранит он ее в надежном месте. Понятно, если Обби хоть немного похож на свою мать, есть все основания скрывать ее фотографию. Дорис, однако, подозревает, что нелепый внешний вид Обби является, скорее всего, результатом того, что ребенком его постоянно равнодушно и безучастно спихивали с рук на руки. Теперь, по словам Франца, Обби работал помощником маляра. Никто не знал, где живет его мать и жива ли она вообще. Когда Обби был еще ребенком и жил с матерью Франца, тот время от времени писал ей письма, вкладывая в конверт несколько сот марок. Письма были всегда одинаковы. Как Обби? Скажи ему, чтобы учился усерднее. Скажи ему, чтобы он не признавал авторитетов. Ответ матери, короткий и точный, вызывал у него на лице краску гнева: Вам с Дорис пора забрать у меня Обби с глаз долой. Я устала. Я стара. Мне нужен покой. Из парня никогда ничего не выйдет. Он весь в тебя.

Хотя Дорис и не возражала бы, Франц отказался рассматривать даже саму возможность того, что Обби останется жить у них в доме, поскольку Обби служил ему напоминанием о Гамбурге и о женщине, которая была шлюхой. Разве Обби не ее сын? Тем не менее, хотя он и отверг Обби, он продолжал его поддерживать. В конце концов, неприязни к чему-либо еще недостаточно, чтобы это отбросить. Разве он не испытывал отвращения к своему хозяину, владельцу ресторана, и к большинству посетителей, и к претенциозному меню, и к винам по нелепо завышенным ценам, и к напыщенности едоков, и к треклятой поездке каждый вечер на автобусе, и к его пассажирам, хотя по какой-то необъяснимой причине ему продолжал нравиться водитель.

Скажи, Франц, спросила его однажды Дорис. Что тебе нравится?

Что? воинственно уставился он на нее. Мне нравится уйма вещей.

А именно?

Зачем тебе это?

Назови что-нибудь. Что-нибудь одно.

Мне нравится лето. Летом приятнее жить.

Ты в этом уверен? иронически спросила она.

Племяннице Ульриха Гизеле десять лет. Скоро ей исполнится одиннадцать. Она смотрит на Франца так, что тому, должно быть, не по себе.

Прекрати, Гизела, сказал ей Ульрих.

Что прекратить. Она взглянула на своего дядю с видом воплощенной невинности. Что я сделала?

Это некрасиво, ответил он.

Он пресмыкается, злобно процедила она. Пресмыкается перед тобой, перед всеми.

У него такая работа, объяснил Ульрих, стараясь быть рассудительным. Официанты часто подобострастны. Они хотят получить чаевые. Они хотят понравиться. Как тебе торт?

Когда они возвращались на работу к Хельмуту, Гизела вспомнила, что, впервые увидев журнал со статьей о своих друзьях, Эгоне и Гизеле, ее отец сказал: Дерьмо, какого поискать. Она не была уверена, имел ли он в виду статью или своих друзей. Не порицал ли он их за то, что они попали на обложку?

Это напомнило мне, сказал Ульрих, что я до сих пор не видел журнала.

Анна Хеллер написала большими печатными буквами на доске слово «привычное» и повернулась к классу. Что мы имеем в виду, когда пользуемся этим словом, спросила она. Что нам привычно? На нее смотрело два десятка довольно безучастных лиц. Для нас, сказала она, сейчас и здесь это, очевидно, наше окружение, эта комната и новое школьное здание, как и улица, открывающаяся из окон справа. Что еще нам привычно? Ну как же, наши столы и то, как они расположены, и вид на спортплощадку из задних окон, а когда мы выходим из класса, длинный коридор с широкой лестницей, где одним пролетом ниже налево открывается дверь в кабинет директора. Все это очень даже привычно. Общий смех. Но, если призадуматься, разве не привычен и кусок мела у меня в руке? Это не тот мел, который я держала в руке утром. Это новый кусок. Но, пока мы к нему не присмотрелись, мы не можем сказать, тот же это кусок или другой. Нет, даже не так. Как бы тщательно мы ни изучали этот кусок мела, мы все равно не сможем отделаться от ощущения привычности. Привычность, стало быть, не в этом конкретном куске мела, а в том, что я его держу, что я им пользуюсь. Вот и улица под нами, о которой я уже говорила, привычна, но это не та улица, которую мы видели вчера или увидим завтра. Она все время меняется, но мы обычно не обращаем на эти изменения внимания. На самом деле, мы не отдаем себе в них отчета. Зачем нам, в конце концов, следить за движением транспорта или помнить, где расположен каждый магазин. Между прочим, дома, огни светофоров, регулировщик на углу, а для тех из вас, кто живет в Демлинге, школьный автобус, дожидающийся, чтобы отвезти вас домой, совершенно привычны, поскольку повторяются изо дня в день. Они нас не удивляют. Пожалуй, можно даже сказать, что привычное успокаивает. Мы более или менее знаем, чего ожидать. На что это будет похоже. Это будет привычно. Возможно, именно поэтому нам время от времени и хочется отойти, ускользнуть от привычного, посетить какое-нибудь далекое-далекое место, Китай, например, или Индию, потому что мы хотим… нет… мы жаждем дать волю нашему воображению и увидеть что-то в первый раз, увидеть что-то не вполне привычное. И вот, если мы не в плену предубеждений, мы хотим ввести в нашу жизнь что-то новое, что-то совсем другое. Мы хотим попробовать непривычную пищу. Разумеется, лишь изредка. Мы хотим услышать, как люди разговаривают на иностранном языке, и какое-то время спать в непривычной — надо надеяться, удобной — кровати. На сей раз смех громче. Хотим посетить музеи, памятники, развалины, знакомые только по репродукциям в книгах. Так как мы видели фотографии того, что собираемся посетить, мы, естественно, знаем, чего ожидать. Тем самым, развалины, произведения искусства, зарубежные города не совсем непривычны. А потом мы вдруг замечаем, что чем дольше остаемся на одном месте, чем дольше спим в непривычных постелях, чем дольше встречаемся с людьми из других стран, тем привычнее все это становится. Как долго что-то может оставаться непривычным? И, возможно, еще более важный вопрос: способно ли непривычное возбудить и воспламенить наше любопытство и интерес? Не призыв ли это к нам освоиться и свыкнуться с неизвестным?