Затаив дыхание

— Что-то не припомню, — наконец, вымолвил он. Заготовленный двойной блеф поблек и стерся из памяти, словно неудачный набросок.

— Может, из Эстонии?

— Из Эстонии?

— Она сказала, что звонит Каийя из Эстонии. Звучит очень романтично.

— Да там всех подряд зовут Кайя, — брякнул Джек, вовсе не уверенный в правоте своих слов — Кайя была единственной Кайей, с которой он там познакомился.

— Хорошо сказано. Ты имеешь в виду всех красоток, о которых Эдвард нам уши прожужжал?

— Уши прожужжал?

— У тебя, видно, развилась избирательная глухота. Так дать тебе номер ее мобильника?

— Ну, давай. — Джек для убедительности пошуршал лежавшей на кофейном столике «Дейли мейл» с огромным черным заголовком УЖАС; нутро Джека отозвалось на него нервной дрожью. — Вот, нашел ручку. Диктуй.

Отец смотрел на него в полном недоумении:

— Тебе нужна ручка?

— Все в порядке, папа. Доедай десерт. Нет, это я папе. Давай, диктуй.

Милли продиктовала номер Кайи. Я же сам все угробил, думал Джек; надо было сразу с ней связаться. Первым нанести удар. А не сидеть сиднем, как последний болван, и не ждать у моря погоды. Краска стыда заливала лицо, по телу текли ручейки пота. Он небрежно изобразил, будто записывает пальцем цифры номера.

— Отлично. Бог знает, что ей нужно.

Повисла пауза. Куда вдруг делись его природная изобретательность и находчивость? Осталась одна голая, жесткая суть, которую ничем не прикроешь.

— Может быть, она хочет тебя вернуть, — грустно проговорила Милли.

— Милл! Умо-ля-а-ю! Я же еще тогда тебе объяснял: все свободное время я либо осматривал эстонские церкви и прочие достопримечательности, либо бродил по болотам. Мне в голову не приходило завести, — он понизил голос, — интрижку.

Джек поднял глаза к висевшему над электрокамином зеркалу и ужаснулся: вид у него был полубезумный.

— Надеюсь, Джек, ты говоришь правду и ничего от меня не скрываешь.

— Прошло целых шесть лет. Может быть, это какая-нибудь студентка, с которой я разговорился в музее или еще где-нибудь. Как ты, наверно, догадываешься, с кое-какими людьми я там все же общался.

— Зачем этот враждебный тон?

— Ничуть не враждебный, просто все это представляется мне полной нелепицей.

Нелепица… Он стал пользоваться любимыми словечками матери. Возвращается в прошлое. Что дальше? Начнет сосать большой палец после псевдоангельского десерта?

— Ну, будь здоров, — чуть помолчав, сказала Милли.

— Ага, ты тоже, Милл, будь здорова.

Он поставил трубку на базу, дождался писка, но еще немного помедлил, прежде чем вернуться в кухню — к отцу и жизненным перипетиям.

— Милли мне очень нравится, — сказал отец. — Она на редкость внимательная. Другую такую еще поискать.

— Совершенно согласен.

Джек невольно вздохнул.

— Какой выбираешь? — отец с улыбкой протянул ему две открытые коробочки; в одной содержимое было лиловатого цвета, в другой — розового; как будто они выбирают цвет обоев с художником-декоратором. Повыше тостера к стене был прикноплен рекламный листок: Стопинконт, Средство против Инконтиненции. Действует прямо на область мочевого пузыря.

— Любой, — ответил Джек.

Погода была сравнительно сухая, вечерело, и они решили выйти на свежий воздух. Поставили перевернутые вверх ножками — на случай дождя — стулья и сели на мощеном дворике перед квадратной лужайкой с альпийской горкой в углу. Отец положил ногу на ногу, фланелевые брюки задрались, обнажив тощие лодыжки в серых носках. На каждое Рождество Джек с Милли дарили его родителям стильные дизайнерские вещицы: подставки для писем из магазина «Хабитат», замшевые накидки на мебель из магазина «Прет-а-вивр», светильники в абажурах из белых перьев из магазина «Хилз», — но ни один из этих подарков никогда не выставлялся напоказ, а спрашивать — дурной тон. Джеку отчаянно хотелось выпить чего-нибудь крепкого, жгучего. Звонок Милли вывел его из равновесия, он нервно кусал губы. Где-то рядом жужжал механизм, по звуку похожий на шпалерные ножницы с бензиновым моторчиком.

— Совсем не считаются с соседями, — буркнул Джек. — Кто же стрижет изгородь в такой чудный вечер?

Отец кивнул. Далеко в небе послышался гул невидимого реактивного самолета, рокот нарастал, превращаясь в прерывистый рев, которому, казалось, не будет конца. Кошка Минкс вынюхивала что-то в бордюре из промытой гальки.

— Безобразница, ведь прекрасно знает, что там делать дела нельзя, — сказал отец.

Джек всегда с трудом подыскивал темы для разговора с родителем: вести светские беседы отец не мастак, а застенчивость, видимо, мешает ему даже предаваться воспоминаниям — хотя бы о войне, к примеру. Заниматься моделированием он уже не может: слишком дрожат руки, а самолетики, которые он с таким тщанием собирал долгие годы, куда-то подевались; вытирать с них пыль было истинным мучением. Папина жизнь идет к концу, а он мало чем может похвастаться — разве что теми, кому он помог прийти в этот мир. Именно поэтому в присутствии отца Джек ощущает свою ответственность перед ним и одновременно все острее сознает, что его собственный успех идет на убыль. Отец музыку сына не хвалит и не ругает, он вообще о ней почти не говорит. И теперь Джек в очередной раз задается вопросом: почему люди верят в будущее? Эта мысль посещала его почти при каждом приезде в Хейс, даже когда его мать, более словоохотливая, чем отец, еще была дома.

— Я прочел в газете ее гороскоп. Там говорится, что на этой неделе ее нужды должны быть на первом месте, — твердо сказал отец, словно прочитав мысли сына.

— Неужели? Надо же, какая проницательность.

— По-моему, это чушь собачья, — продолжал отец. — На прошлой неделе там же писали, что после четверга все пойдет по восходящей.

— А на самом деле пошло буквально по нисходящей, — усмехнулся Джек.

Отец поглядел на окно, из которого выпала жена. Большое пятно крови на мощеном дворе стало цвета крепкого чая. Возможно, никто и не пытался его оттереть.

— Н-да, она не сообразила, что внизу пристройка, понимаешь?

— Что-что?

Отец взглянул ему прямо в лицо.

— Иначе она бы просто наложила на себя руки, она ведь этого хотела.

— Ты серьезно, папа? Я-то думал, она снимала занавески, телефон вдруг зазвонил и…

— Меня ей не провести, — сказал отец. — Только представь, каково столько лет быть слепой как крот. В конце концов, наступает момент, когда…

Он поджал нижнюю губу и, скрывая лицо, склонился к белевшим из-под брюк голеням — вроде бы почесать лодыжку.

— Наверно, ты прав, — пробормотал Джек.

Он чувствовал, что это, быть может, одна из важнейших минут его жизни, но он переживает ее лишь краем сознания. Взгляд уперся в отцовскую макушку, поросшую легким пушком; окутанная молчанием минута свернулась и увяла, подобно редкому цветку.

Мысль, что мать пыталась свести счеты с жизнью, не давала покоя, постоянно всплывая в мозгу, словно пятно жира в наполненной водой мойке. Джек, конечно, понимал, в каком отчаянном положении оказалась его мать. Но до конца поверить в самоубийство не мог. Отец просто дает выход обуявшей его тревоге. Пока что это лишь плод воображения. А вовсе не факт. Сейчас она, обливаясь потом, лежит в душной палате, на голове — металлическое сооружение, ввинченное ей прямо в череп, сломанные запястья ноют, глаза не видят ни зги, она слышит только писк приборов, стоны и голоса — и при этом ничуть не унывает, вот что поразительно; чистый Беккет, ей-богу. Настоящий экзистенциальный героизм. Плюет тьме в морду. И ни разу не пожаловалась на жизнь, лишь однажды обронила, что стало жарковато. Вероятно, в Чистилище вообще не принято роптать. Трещина на черепе уже зарастает; чудеса, да и только! Выходит, история с Шалтаем-Болтаем не про нее.

А с виду она похожа на какого-нибудь персонажа из немецкой экспериментальной оперы, подумал Джек и усмехнулся. Почему же не английской? Он сам мог бы такую написать. Вершинное произведение Миддлтона. Безрадостное и бессмертное. В духе раннего Пярта и позднего Шёнберга. Действие происходило бы в больнице. Опера вызвала бы всеобщее отвращение.