Аваддон-Губитель

Ему стало совсем плохо, он извинился и ушел. Идя по улице Эчеверриа, он вдруг оказался перед храмом Непорочного Зачатия. На сером небе темной громадой выделялся его купол. Моросил дождь, было холодно. Чего он тут бродит как полоумный? «Слепые», — подумалось ему; глядя на величественное здание храма, он представил себе его подземелья, потаенные туннели. Как будто темные наваждения, владевшие им, привели сюда, к этому символу его страхов. Ему было не по себе, мучило странное беспокойство, он не знал, что делать. И тут ему пришло в голову, что он нехорошо поступил со своим другом, — ушел так внезапно и нелепо, возможно, обидел его. Он встал со скамьи, на которой сидел, и возвратился в кафе. Свет уже включили. К счастью, Марсело еще был там. Сабато видел его со спины, он что-то писал на листочке. Будь он предусмотрительней, думал потом С., он бы не подошел так тихо. Марсело, заметив его, неловким движением руки прикрыл листочек и покраснел. «Стихи», — подумал Сабато, устыдясь своего вторжения, и сделал вид, будто ничего не заметил.

— Видишь ли, я вернулся, потому что говорил тебе не то, — сказал он, как бы продолжая их беседу. — То есть не то, что хотел… Я хочу попросить тебя об одном одолжении.

Юноша, уже оправившийся, слегка подался вперед, вежливо и внимательно приготовясь выслушать просьбу.

Сабато занервничал.

— Вот видишь? Я еще не начал говорить, а ты уже готов слушать с почтением все, что я скажу. Именно об этом я и хотел тебя просить. Чтобы ты не вел себя так. По крайней мере, со мной. Я знаю тебя с твоего рождения. Спорь со мной, выдвигай свои возражения, черт возьми!.. Ты один из немногих… Ясно тебе?..

Выражение лица Марсело изменилось — в нем появился оттенок озабоченности, он глядел на С. очень серьезно и внимательно.

— Но дело в том, что… — начал он.

Сабато взял его за локоть, но так осторожно, как поднимают раненого.

— Знаешь, Марсело, мне необходимо…

Впрочем, он не продолжил фразу, и казалось, их диалог окончательно прекратился. Марсело видел, что голова Сабато клонится все ниже к столу. Полагая, что он должен ему помочь, юноша сказал:

— Но ведь я с вами согласен… То есть… я хочу сказать… в целом… конечно же…

Сабато поднял глаза и посмотрел на него внимательно, но с досадой.

— Вот видишь? — заметил он. — Всегда одно и то же.

Марсело опустил глаза. Сабато подумал: «Это бесполезно». И все равно он испытывал потребность поговорить с Марсело.

— Да, я, конечно, преувеличиваю. Я вообще склонен преувеличивать. По сути я экстремист. Всю жизнь бросался из одной крайности в другую и отчаянно ошибался. Увлекался искусством, потом увлекся математикой, и внезапно бросил ее, даже с некоторым озлоблением. То же было с марксизмом, с сюрреализмом… Ну, это просто так говорится — бросил. Если ты что-то сильно любил, всегда остаются в тебе следы этой страсти. В виде каких-то слов, гримас, снов… Да. Особенно снов… Возникают вновь лица, которые, казалось, навек забыты… Да, Марсело, я склонен к преувеличениям. Однажды я тебе сказал, что поэты всегда на стороне демонов, хотя порой сами этого не знают, и я заметил, что ты со мной не согласен… Преувеличение — термин Блейка, но неважно, я всегда его повторяю и, видно, не зря. Еще я говорил тебе, что именно поэтому нас чарует Дантов ад и скучен его рай. И что Мильтона вдохновляли грех и кара согрешивших, а рай лишил его творческой силы… Да, бесспорно — демоны Толстого, Достоевского, Стендаля, Томаса Манна, Музиля, Пруста. Все это бесспорно, во всяком случае, для людей этого сорта. И потому они мятежники, но редко бывают революционерами в марксистском смысле слова. Ужасный их характер — ибо это ужасный характер, уж я-то знаю, — делает их не способными принять установившееся общество, даже такое, о котором мечтают марксисты. Возможно, они были полезны как бунтари на романтическом этапе. Но потом… Вспомни Маяковского, Есенина… Но не это я хотел тебе сказать. Я, пожалуй, хотел сказать, что ты не должен молчать, не должен принимать мои преувеличения, грубость, почти что манию подбирать примеры, оправдывающие мои наваждения… Я знаю, что сейчас, когда с тобой говорил, ты подумал о Мигеле Эрнандесе — но, хотя он был одержим идеей смерти и многие его стихи по духу метафизичны, он не бесноватый, каким иногда может быть, например, Женэ. И ты будешь глубоко прав, думая: «Не преувеличивай, Эрнесто, ведь это не всегда так, бывает, что великий поэт вовсе не на стороне демонов… Есть и другие — дионисийцы, полные эйфории, чувствующие себя в гармонии с космосом… и некоторые живописцы…»

Он замолчал. Опять нахлынуло недовольство собой — теперь он в каком-то смысле как будто лгал. С отвратительным ощущением С. поднялся и ушел.

и он, сев на скамью, стал смотреть на округлую громаду храма, темнеющего на фоне туманного дождливого неба. Он представлял себе, как Фернандо на рассвете бродил вокруг входа в запретный мир и в конце концов проник в подземные регионы.

Подземелья. Слепые.

Ему вспомнилась мысль фон Арнима [220]: мы состоим из многих духов, они осаждают нас в снах, изрекают темные угрозы, делают нам малопонятные предупреждения, нагоняют ужас. Как они могут быть настолько чуждыми нам, чтобы нагонять ужас? Разве не исходят они из нашего собственного сердца? Но что такое «мы»? И откуда эти чары, которые вопреки всему побуждают нас вызывать духов, заклинать их, хотя мы знаем, что они могут принести нам страх и наказание?

Нет, ему никак не удавалось точно вспомнить слова фон Арнима. Что-то о том, будто духи следят за нами из высшего мира, это невидимые существа, которые может нам представить только поэтическое воображение. Или ясновидение.

Но вдруг невидимые чудища, вызванные нами, набросятся на нас, и мы не сумеем их одолеть? Или наше заклятие окажется неправильным и не сможет открыть им врата ада, или оно сработает, и тогда нам грозит безумие или смерть?

А как справлялся фон Арним со своими нравственными угрызениями? А Толстой? У всех одно и то же. Но что он говорил, что говорил! Неужели вера творца в нечто еще не сотворенное, в нечто такое, что он должен вывести на свет, после того как спустится в бездну и предаст свою душу хаосу, должна быть священна? Да, наверняка должна. И никто не смеет эту веру оспаривать. Он уже достаточно наказан тем, что погружается в кромешный ужас.

Ветер гнал ледяные капли дождя.

И тут он увидел ее — она шла как сомнамбула по площади к одному из старинных домов возле «Эпсилона». Как он мог ее не узнать? Высокая, темные волосы, ее особая походка. Он подбежал к ней, заключил в объятья, сказал, нет, крикнул: «Алехандра!» Но она только посмотрела на него своими темно-зелеными глазами, стиснув губы. Презрение? Пренебрежение? Руки Сабато опустились, и она ушла, не оборачиваясь. Она отперла дверь столь хорошо знакомого ему дома и закрыла ее за собой.

Будет сеанс, сказала Меме, в пятницу, начало в десять часов вечера, придет Данери. Пусть С. приведет еще кого-нибудь с надлежащими способностями, чтобы усилить действие. Сабато предложил Алонсо.

— Алонсо?

Меме его не знает, но все равно, прекрасно. Еще он предложил Ильзе Мюллер. Великолепно, Меме о ней слышала, великолепно. И вдруг Сабато показалось диким и нелепым собрание стольких ясновидящих — столько людей с одной особенной чертой: например, деревянная нога, стеклянный глаз, или все левши. Да, он предложил Алонсо, но теперь, подумав, сообразил, что Алонсо как будто находится в Бразилии. Ладно, не беда, Меме будет ждать его с Ильзе Мюллер.

Он привел еще Бето — а это все равно, что привести хранителя парижской Палаты мер и весов. Он не хотел поддаваться влиянию сенсаций, непонятных ощущений.

Вскоре явился знаменитый Данери — в синем костюме, в очках с массивной черной оправой, оттенявшей его молочно-белую лысую голову в форме яйца острым концом кверху. Был он на вид страшноват — что-то инопланетное, неземное. Существо с планеты, лишенной солнечного света, одевшееся согласно нашим обычаям, чтобы явиться на Землю. Существо, жившее всегда в темноте или при свете неоновых трубок. Наверно, плоть у него рыхлая, как размякшее сливочное масло. А скелет хрящевой, как у некоторых низших животных. Наверно, он явился с какого-нибудь астероида, движущегося по ту сторону Урана, куда солнечные лучи доходят как некое воспоминание? Или вылез из подземелья после многих лет заточения — весь такой белый и со слюнявой улыбкой?