Север Северище

В осажденном Ленинграде находился все дни блокады. Был награжден двумя орденами Ленина, двумя орденами Красного Знамени, орденом Кутузова второй степени, Отечественной войны первой степени. В июле 1946 года Н. В. Соловьева избрали первым секретарем Крымского обкома партии для улучшения здесь положения дел, которые заметно с его появлением на полуострове пошли в гору. А 5 августа 1949 лидера крымских коммунистов срочно вызвали в Центральный Комитет, сняли с поста, предъявив страшно необоснованные обвинения, прямо в кабинете Абакумова арестовали. Долгое время о нем не было ни слуху ни духу. Лишь в средине пятидесятых стало известно, как его на допросе тюремные зверюги до смерти забили, растоптали сапогами в присутствии Берии и Маленкова за то, что не только не признал себя в чем-либо виновным, но возмутился незаконными способами допроса. Вскоре после злодейского убийства лидера крымских коммунистов приговорили к расстрелу секретарей обкома Чурсина П. А. и Петровского М. И., к длительным срокам заключения большинство партийно-советского и хозяйственного актива, которым руководил. Я представляю их беспрестанные тревоги, мучения, обмирания от страха, какую-то совершенно неожиданную боль, ворвавшуюся в сердца, – в течение целых недель, месяцев. «Не лишились ли рассудка маленковы, берии, абакумовы? – приходило им в головы. – Неужели некому воспрепятствовать безумию? Ужасные злодеи! Так мучить людей!» Приехавшие в Крым из Центрального Комитета проводить «оздоровительную кампанию» проявляли суровость, желчную раздражительность, самодовольство, особенную важность, имели беспокойно-отупевшие глаза, отравные улыбки, говорили строгими голосами, сердито. Прибывшим везде мерещились враги, бесполезно было злых духов идеологического управления о чем-либо умолять. При общении с ними, всегда находящимися в дурном расположении, замирали сердца, становилось грустно и печально. Лишь от вида одного из них, с уголовной тупой рожей, глазами навыкате, уродливого коротышки, просто тошнило. Самолюбивейшй, он страшно вспылил и безумно закричал на обратившуюся к нему за разъяснением о судьбе сына старушку. После чего ее морщинистое лицо - и щеки, и губы – задрожало, из серых глаз ручьем хлынули слезы, она нервно разрыдалась. Как забыть такое прошлое, ранних покойников мирного времени, безвинных арестантов, страдания их матерей, жен и детей, овладевший русским обществом ужас? Длительные годы тревожат мои сны тяжелые думы. Правильно ли догадываюсь, в чем было дело?..

 Мне довелось прочитать и законспектировать некоторые воспоминания ( машинописный вариант ) Геннадия Николаевича Куприянова, оставшегося в живых свидетеля мрачных 1949-1953 годов, ярко рисующего характерные черты итстребительной провокации грандиозного масштаба против самого многочисленного племени страны. Кроме того, я слушал его рассказы об унизительном тяжелейшем уголовном преследовании в записи на магнитофонной ленте, которую мне однажды предоставили всего на ночь, но я все же с голоса зафиксировал какие-то события и факты. Куприянов на два года старше моих отца и матери. Его дотюремная биография, как у них, у Кузнецова А. А., Соловьева Н. В., практически у всех главных пострадавших по «лениградскому делу», - стремительный взлет из глубин народной жизни к руководящим вершинам. Начав трудовой путь преподавателем обществоведения в Солигаличе, он с июня 1938 года - первый секретарь Карельского ОК ВКП ( б ) ( после образования Карело-Финской ССР – ЦК Компартии республики ). Накануне войны – кандидат в члены ЦК ВКП ( б ), депутат Верховного Совета СССР.

 В годы Великой Отечественной Геннадий Николаевич Куприянов, генерал-майор, являлся членом Военного совета 7-й армии, затем – Карельского фронта. Автор известных книг «От Баренцева моря до Ладоги» и «За линией Карельского фронта». Его арестовали по «ленинградскому делу» в марте пятидесятого, а в июле пятьдесят седьмого с заслуженного человека сняли надуманные обвинения и реабилитировали. Ветеран войны и труда,слава Богу, сегодня жив-здоров. Продли, Создатель, его дни!

 Кажется, от сотворения мира не было ни у кого таких недугов тела, наболевшей души, свинцовых воспоминаний, как у него. Можно совсем опешить от его слов: «Сколько раз бывал в этом карцере и знал многих мастеров заплечных дел Лефортовской тюрьмы, специалистов по вышибанию зубов и ломке ребер, следователей Мотовкина, Дворного, Герасимова… Дежурный тюрьмы, майор, которому дал кличку Алешка Костолом, был свиреп и невежествен… В октябре-декабре 1950 года я сидел в камере смертников. Особое совещание заочно приговорило меня к смертной казни. Я знал это! И ждал, когда меня поведут на расстрел. Огромная безысходная тоска давила меня в течение нескольких месяцев пребывания здесь, тупая ноющая боль в сердце и тревожные до головокружения мысли. Очень часто в те ночи ко мне врывался Алешка Костолом с группой лейтенантов, старшин и сержантов. Он подбегал к койке и срывал одеяло: «Дрыхнешь, вражина проклятая!» Если я садился на койку, он давал мне зуботычину, пускал в мой адрес тираду отборных ругательств. Первая мысль – они пришли за тем, чтобы вести меня на расстрел. Но вот они уходили, и я осознавал: значит, меня сегодня не будут расстреливать, значит, я еще какое-то время буду жить. Как тогда мне хотелось жить! Наверно, жизнь никогда не бывает так дорога, как в те дни, часы и минуты, когда ее у тебя хотят отнять.

 Наступало утро. Снова хожу по камере. А шум, искусственно создаваемый тюремщиками, никогда не умолкает. Или прямо в окно несется гул какого-то очень мощного мотора, или это лязг железа о железо у самых дверей камеры.

 Через каждые одну-две минуты надзиратель смотрит в «глазок» и обязательно ударяет большим ключом о железную дверь камеры ( делают это они и днем, и ночью ). Весь этот дикий шум ( с применением техники и звукозаписи ) специально создается для того, чтобы действовать на психику заключенных и доводить их до нервного потрясения. Это одна из «невинных» пыток, которую применяли лефортовские тюремщики ко всем заключенным сразу, так сказать, пытка общего характера. А были еще индивидуальные, назначавшиееся следователем и начальником тюрьмы.

 Я перенес до этого много разных пыток в кабинете у следователя, и в карцере, и в особой камере, где имелись все орудия пыток, от средневековых клещей до современных электроприборов. Так что шум был для меня «невинной шуткой» господ тюремщиков. Когда этот шум становился особенно громким и интенсивным, я обычно вспоминал «бараний рог» – пытку, которую ко мне применяли в ходе следствия довольно часто. Меня сгибали в полукруг, прикручивая веревками пятки к затылку. Туда же назад прикручивали руки, и получался «бараний рог». Я лежал на животе, а свора надзирателей и следователей пинали меня ногами то в голову, то в ноги, и я качался на животе то в одну, то в другую сторону, как пресс-папье. После этого страшно болели руки. Правая рука шесть месяцев не действовала совсем, я не мог ею ни писать, ни держать ложку. Учился расписываться левой рукой и ложку держал тоже левой. ( Болит эта рука и сейчас, она очень быстро устает, даже когда пишу ).

 У меня уже не было тогда половины зубов, их выбили еще в апреле 1950 года.

 Следователи, изрядно подвыпившие, играли мною в мяч, практикуясь давать удар одновременно и рукой, и ногой. Когда я вспоминал карцер и эти пытки, а также многие ночи без сна, то даже адский шум казался игрушкой.

 И сейчас, когда при мне кто-либо произносит слова «согнуть в бараний рог», я представляю это не только в переносном, но и в самом прямом смысле…»

 Однажды в камеру смертника Г. Н. Куприянова вбежал около двух часов ночи Алешка Костолом с десятком тюремных офицеров и надзирателей. Эти мерзавцы подло, цинично, скрывая зверское намерение за словами о необходимости хорошего отношения друг к другу, начали провоцировать заключенного на драку и «тем дать повод для убийства» его. Геннадий Николаевич «ясно и отчетливо, до мельчайших деталей» запомнил свое тогдашнее состояние: «И тут я понял, чего от меня хотят! Понял и ужаснулся! И, наверное, именно в этот момент у меня поседели волосы! Мне до сих пор кажется, что я даже чувствовал, как они седеют». Ужаснли его, как поведал далее, не страх смерти, к мысли о которой он уже привык, и не страх боли, которую тогда изверги могли причинить, а гнуность и низость ночных гостей-негодяев.