Всюду третий лишний

Спорить с Люси – это все равно, что играть в трехмерную игру «Соедини четверку». Но сама она не относится к спору, как к игре, потому что не готовится к нему и не задумывается над стратегией спора: войдя в раж, она и в самом деле думает, что спорит о том, что ее волнует. И самое несуразное во всем этом то, что, когда вы переводите спор на то, что ее действительно волнует, и говорите ей, что дело в действительности не в испачканной ванне и не в забитом сливном отверстии, а совсем в другом, она тут же мгновенно выходит из себя и начинает обвинять вас в том, что вы, оказывается, еще более бесчувственный и бестактный, чем она поначалу предполагала. Вы не можете победить в таком споре, и поэтому важные дела остаются за пределами разборки и все сводится к мелочам.

Когда я через полчаса выключил телевизор, то сквозь звуки переносного приемника, который Люси брала с собой в ванную, услышал ее плач и всхлипывания. Я вошел в ванную, чтобы поговорить с ней. Она плакала, стоя над раковиной и опираясь о ее край руками. Моей первой мыслью было, что она плачет из-за Дэнни. На этой неделе мы получили сообщение из «Грандж Гров» о том, что физиотерапию хотят прекратить, а это было окончательным признанием того, что больше ничего они уже не могут сделать. Получив это известие в конце прошлой недели, мы оба не могли сдержать слез. Я подошел к Люси и, положив руки ей плечи, сказал:

– Я знаю, я все знаю. Ладно, Люси, давай больше не скандалить. Этим горю не поможешь.

И вот тут-то все и раскрылось.

– Не дотрагивайся до меня, – резко отстранилась она. – И не смей называть меня так.

Я отпрянул от нее, а она замолчала, поскольку у нее не было необходимости говорить мне остальное – я уже обо всем догадался. Она встретила кого-то, и, как она сама сказала, его звали Сэм. Ее лицо пылало. Все произошло в прошлый уикенд, когда я был у отца, а затем она виделась с ним снова в четверг вечером, сказав мне, что едет повидаться со своей подругой Зой. Она еще не спала с ним, но ее влечет к нему, и ей приятно быть с ним. А затем на меня посыпался град упреков: я эгоист, я не стесняюсь жить на ее деньги и тратить их черт знает на что, я ни к чему не притрагиваюсь в доме, от меня воняет, я готов весь день валяться в кровати, у меня нет нормальной работы, я так и буду плыть по течению, я даже смеяться нормально перестал. Я перешел в гостиную, сел на стул и машинально принялся читать то, что украшало стену, – первая полоса газеты «Бакс газетт», вышедшей в тот день, когда Люси ушла из нее и перепита в «Иншюранс манфли»; броский заголовок сообщал, что «Соблазнительная Люси распрощалась с нами».

Люси не переставая плакала, жалуясь на постоянный шум в голове и на то, что у нее самый настоящий нервный срыв. Наплакавшись и выговорившись, начала жалеть меня. Она сказала, что очень сожалеет о том, что было, что не может уйти, не может бросить меня, она боится, что я могу учинить над собой что-либо. По ее словам, у нее нет сил даже на то, чтобы уложить свои вещи в сумку; сказав мне это, она легла на диван.

Все еще пребывая в изумлении, я поехал в магазин купить пива, а когда вернулся, Люси ждала меня на Хай-стрит. Она выглядела как помешанная. Все лампочки в доме горели; она, в халате, наброшенном на плечи, подошла к дверце машины прежде, чем я выключил мотор. Ей показалось, что я сотворю какую-нибудь глупость за время столь долгого отсутствия. Она схватила меня за руки, и мы вошли в дом.

– На меня нашло прозрение, – сказала она, – когда ты уехал, я поняла, как много ты для меня значишь. Я все время бегала взад-вперед по улице. Кит, позволь мне снова относиться к тебе как раньше. Я хочу, чтобы ты снова верил мне. Я виновата, но должна была рассказать тебе об этом. И знаю, момент чертовски неподходящий. Я хотела подождать, но ведь надо быть честной.

Она снова заплакала. Ее глаза покраснели, нижняя губа распухла и дрожала. Она поцеловала меня в губы; в ее поцелуе я почувствовал страсть. Мы стали целоваться по-французски, но поцелуи получались не такими, какими должны были быть, и в моей голове все время колотилась мысль: она сравнивает мои поцелуи с тем, как это получается у Сэма.

– Мы поедем отдохнуть. Я заплачу за нашу поездку, – сказал я.

При этих словах она выпрямилась, подняла голову и стала смотреть в окно.

– В чем дело? – спросил я.

–  Я заплачу за поездку, – передразнила она.

– Что?

– Опять ты о деньгах.

– Что? Я же сказал, что заплачу.

– А зачем так говорить: я заплачу? – спросила она, копируя мои интонации. – К тому же наша последняя поездка доставила нам не так уж много радостей, ты согласен?

– Я действительно заплачу. Том даст мне в долг. И эта поездка будет не такой, как предыдущая. Ну, что произошло? На тебя нашло другое прозрение? На этот раз недоброе?

– Я не знаю. Кит, у нас все не ладится. Я не знаю, что делать. Проблема не только в Дэнни, у нас все не так, как надо.

– Если мы не расстанемся, то переедем отсюда, – сказал я. – Это не место для жизни, здесь нас постоянно преследуют несчастья: сначала Дэнни, теперь это. Мы переедем в Лондон, и тебе не надо будет проводить столько времени в дороге.

Люси спала на диване, а утром упаковала вещи в небольшую сумку и уехала. Из спальни я слышал, как она заводит машину. Мотор ее «поло» несколько раз чихнул, а потом резко взвыл, набирая обороты. Всю следующую неделю я постоянно прислушивался, не раздастся ли снова знакомый звук, но она так и не вернулась.

15 декабря 2000 года

Я сижу в баре у окна, выходящего на Стрип, главную улицу Лас-Вегаса. Передо мной банка с тройной порцией легкого Будвайзера; я беспрестанно курю и беседую с барменом о богатых людях, прилетающих на собственных самолетах поиграть в казино. Время от времени раздается звон: это автоматы выбрасывают двадцатипятицентовые монеты тем, кому повезло в поединках с «горячими семерками»; слышится протяжное кряканье «диких вишен» – одноруких бандитов. Мерцание неоновых огней; официантки со скучающими глазами и пышными прическами, одетые в голубые юбочки, едва прикрывающие верхушки бедер, предлагают играющим бесплатную выпивку.

Играющие, все по большей части средних лет и старше, ходят по игорному залу с огромными чашками, полными двадцатипятицентовиков. По выражению их лиц нельзя понять, в выигрыше они или в проигрыше. Они лишь бросают монеты в щели, следят взглядами за символами, появляющимися на трех рядах передней панели автомата, и суют, суют, суют монеты в щель, до тех пор пока все деньги не кончатся.

Вдоль Стрипа стоят автоматы для продажи газет, однако они заполнены не «Ю-Эс-Эй Тудей», что было бы нормальным, а путеводителями по злачным местам для взрослых: «Клубничка», «Нудистские новости» и прочие издания, на страницах которых изображены полуобнаженные красотки в туфлях на шпильках и с распущенными волосами; рядом с каждой указан номер телефона, по которому можно условиться о встрече. В одном месте эти путеводители устилали тротуар слоем не тоньше двух дюймов, и я шел по ним, как по опавшим листьям.

Карлос демонстративно проявляет ко мне надменное безразличие. Он не разговаривает со мной, но исключительно вежливо отвечает, если я обращаюсь с вопросами непосредственно к нему. Он, похоже, принял какое-то решение. Я вижу, что оно тревожит Доминик. За весь день она почти ни разу не взглянула на меня и не заговорила со мной. Они отсутствовали четыре часа, а я за это время спустил двести долларов в рулетку во дворце Цезаря, ставя на черную семерку – карту Доминик и красную восьмерку – карту Люси.

Сейчас я в своем номере в отеле. Карлос и Доминик вернулись после десяти часов вечера. Доминик, однако, все-таки постучалась в дверь моего номера. Карлос все еще пребывал в безразличии, а я лишь, стараясь говорить как можно короче, упрекнул Доминик за то, что она не попрощалась со мной должным образом. От этой последней ночи с ними я ожидал большего.