Стерегущие дом

— Да.

— И потом, в газетах ты везде Роберт Кармайкл. Она все равно ничего не заподозрит, даже если прочтет.

— А что ей подозревать?

— Она вышла замуж за белого, — спокойно сказала я. — Что она сделает, если обнаружится, что он негр?

Он смотрел на меня во все глаза.

— Ты ведь не говорил ей… Да нет, конечно же, не говорил. Ну а допустим, она узнает — что тогда? Все будет по-прежнему?

Он встал и шагнул ко мне, вновь восковая бледность разлилась по его лицу. Я не шелохнулась, только закинула назад голову и посмотрела ему в глаза. Мне было ничуть не страшно, сердце билось спокойно, грудь дышала легко и ровно.

— Ты многое забыл, Роберт, — сказала я. — Иначе ты бы не приехал. Все мы связаны одной веревочкой — ты, я, Крисси, Нина. Ты вот явился, чтобы погубить меня… — я чувствовала, как ленивая усмешка растягивает мне губы (странная вещь: стоит пошевелить губами и сразу ощущаешь, какие они холодные), — но, думаю, у меня есть возможность отплатить тебе тем же.

Теперь он стоял так близко, что можно было разглядеть капли пота у него на лице. Они струйками стекали вниз по шее, ворот его пиджака уже взмок и потемнел.

— Я могу разыскать тебя, где бы ты ни жил. Могу явиться — точно так же, как ты явился сюда. И тоже кое-что рассказать… Так ли сильно любит тебя твоя жена?

Наверху раздался плач малышки — и стих. Роберт вздрогнул и покосился на потолок.

— Я не утверждаю, что поступлю именно так, — продолжала я. — Говорю только, что могу, если захочу. Я еще не решила. — Это зависит от того, насколько силен будет во мне гнев, желание отплатить злом за твое зло, думала я. — А ты, у себя дома, будешь ломать голову: приедет она или нет, когда же она приедет…

Потное белое лицо нависло надо мной в воздухе.

— Сядь, Роберт, — недовольно сказала я. — Ты действуешь мне на нервы.

И он отступил — вот удивительно. Я не рассчитывала, что он послушается. Меня уже так давно никто не слушался. А может быть, вообще никогда.

И я сказала ему нечто такое, чего не собиралась говорить, что для меня самой звучало чудовищно:

— Роберт, я знаю, кто ты, и что ты, и зачем ты сюда приехал. И знаю еще кое-что. Пусть твоя кожа того же цвета, что у твоей жены, кровь у тебя другого цвета, и ты сам это знаешь. Да, ты это твердо знаешь.

У него мелко дрожали губы. Он глотнул слюну, чтобы оборвать дрожь, — мое ухо уловило даже этот слабый звук.

Я глядела на него, сына моего деда — его единственного сына. Глядела на его несчастное, постаревшее лицо и слышала голос деда: «Внучка, внучка, что ты делаешь?»

Я ответила ему туда, где он был в этот миг, где обитают души усопших: «Зачем ты породил на свет детей, если им суждено терзать и мучить друг друга?»

Но больше я не способна была продолжать эту игру, хорохориться перед лицом катастрофы. Только пусть в доме не будет Роберта. Пусть его не будет рядом.

— Ну, довольно, — сказала я. — Мне надоело. Уходи.

Он встал. И я опять удивилась, что он мне повинуется.

— Слушай, — сказала я. — Надеюсь, ты уедешь сегодня же. Родня моего мужа — народ отчаянный, их хватит на то, чтобы тебя подстрелить.

— Я сейчас еду прямо в Новый Орлеан, а оттуда домой.

— Это было рискованно — заявиться сюда, — сказала я. — Если бы Джон оказался дома, все бы так тихо не обошлось.

Он улыбнулся слабой, грустной улыбкой.

— Я полагал, что застану тебя одну.

— И не ошибся. — Значит, он это предвидел. — А теперь ступай отсюда.

Я проводила его до веранды и смотрела, как он шагает вниз к машине по темному склону бугра.

— Роберт! — крикнула я ему вдогонку. — Я еще, может быть, приеду, разыщу тебя. Ты не забывай, ладно? Ты жди.

Он не оглянулся, и я не знаю, покачал он головой или мне показалось. Впрочем, какая разница. Он не забудет, не перестанет ждать меня, пока жив.

Но и я — я тоже буду помнить. И видеть у себя перед глазами лицо деда, сведенное болью, оскорбленное, страдающее. Я не спала в ту ночь. Даже не ложилась. Настало время завтрака, а в доме по-прежнему царила тишина, не слышно было привычной утренней возни. Ни голосов внизу, ни звука во дворе. Сегодня намечалось скосить большое поле перед домом, но солнечное утро было по-прежнему молчаливым и безлюдным; ни громыхания трактора, ни лязга косилки. В детской пронзительно зазвенел будильник; странно, зачем его поставили, они же знали, что не пойдут в школу. Может быть, не поверили мне?.. Я сошла вниз по лестнице мимо обугленного куска перил, который Хауленды сохранили, чтобы помнить. Прошла по просторному холлу: ночная лампа еще горела. Утром дворецкий первым делом тушил свет в холле — стало быть, его нет. Я зашла на кухню — никого. Над задней дверью тоже горел свет, я повернула выключатель. Никто не пришел в это утро. Вся прислуга сидела по домам. Ждут беды…

Я поставила вскипятить воды для кофе и позвонила по внутреннему телефону нашей няне Джулии. Она перепугается, когда увидит, что в доме пусто, ей надо было объяснить. «Я позабочусь, чтобы вы попали домой, пока все спокойно», — пообещала я. И, заваривая кофе, усомнилась — а что, если не успею…

Я ненадолго вышла из дому, огляделась. Опустошенная зимой усадьба выглядела как обычно. На шоссе под бугром показалась одинокая машина, не сбавляя хода, не останавливаясь, проехала мимо. В ярко-синем чистом и ветреном небе без конца кружили стаи ворон. На дворе и в поле перед домом — ни одной живой души, хоть бы кошка притаилась где-нибудь в тени. Значит, рабочие, как и прислуга, тоже не явились. Тракторы, косилки, грейдеры, запасные части — все по-прежнему стояло за сараем. И там же — канистры с бензином.

Никто не вышел на работу. Ни один человек. Я вернулась в дом и снова позвонила наверх.

— Джулия, главное, не напугайте детей, — сказала я. — Отправьте их кататься на пони.

Утро прошло, безмолвное и пустое. В полдень я, не раздеваясь, прилегла на кровать и тут же забылась глубоким, тяжелым сном. Не слышала даже, как вошел Джон, ему пришлось трясти меня за плечо. В первый миг, одурманенная сном, плохо соображая, я улыбнулась знакомым чертам. Но тут же ясней обозначилось его холодное, мрачное выражение; я разом все вспомнила, приподнялась на локтях. Он держал газету. Ну да. На фотографии — мы с Робертом в дверях моего дома.

— Зачем ты его впустила? — спросил Джон.

— Он позвонил в дверь, — сказала я, как будто это могло все объяснить.

— Будь я дома…

— Да, но тебя не было. Некому было научить меня, что делать. — Какой он грязный. Должно быть, не брился дня два: густая синеватая щетина, а на щеках — настоящие баки. Налитые кровью глаза, набрякшие веки. — Ты что, ездил к отцу?

— Да, в те края. — Округ Сомерсет и теперь примет его, укроет, встанет на его защиту, если потребуется. Все эти Толливеры, засевшие на своих хлопковых полях. Толливеры, оглохшие от ежегодного грохота хлопкоочистительных машин. Округ, где все за одного и кровное родство — ответ на все вопросы.

— Куда он делся? — спросил Джон.

— Сказал, что поедет в Новый Орлеан, а оттуда домой.

— Куда это?

— Не знаю.

— Он тебе все сказал, ты врешь.

— Нет, это правда — да и зачем тебе знать? Хочешь сквитаться с ним?

Джон слегка пожал плечами.

— Я Роберту это говорила.

Джон подошел к окну и выглянул наружу. Когда он приподнял занавеску, мне в глаза брызнуло яркое солнце.

— Роберта я беру на себя, Джон, — сказала я. — Я уже кое-что предприняла.

Джон отвернулся от окна; он явно не слыхал меня, слишком глубоко погрузился в свое горестное раздумье.

Я откинула стеганое одеяло и спустила ноги с кровати.

— Будь добр, дай мне щетку — попробую привести себя в божеский вид.

Он не двинулся с места.

— Ты отвратительно выглядишь, — сказал он.

— Да, день был тяжелый.

— Слушай, — сказал он. — Зачем это он?

— Что — «зачем»?

— Зачем он на ней женился? Ты знаешь?

Он не понимал. Для него это было непостижимо, как попытка разжевать зубами камень. Он не понимал, что есть люди, которые дерзают пробовать.