Ангел Рейха

– Ты не позволяешь себе думать об этом. Это тоже часть западни.

– О чем именно я не позволяю себе думать?

Эрнст глубоко вздохнул, опечаленный то ли моим упрямством, то ли собственными мыслями.

– Разве ты не знаешь, что происходит в стране? Во что превратилась Германия?

При этих словах будто пропасть разверзлась у моих ног. Прежде чем усилием воли отвести мысленный взгляд в сторону, я мельком увидела в ней лагеря с оградами из колючей проволоки, истощенных узников, странную тишину домов и улиц, где жили евреи.

Я содрогнулась. Только не сейчас. Сейчас я еще не готова принять правду.

Но Эрнст не сводил с меня пристального взгляда. Он просил меня взглянуть правде в лицо вместе с ним.

– Однажды ты уже задавал мне похожий вопрос, – сказала я.

– Да, я помню.

– И тогда я спросила тебя, что здесь можно поделать. И ты ответил, что ничего.

– Я ответил, что не знаю. Я и сейчас не знаю. Когда везде и повсюду кишат люди Гиммлера, а детей в школах учат отрекаться от родителей… Нам просто остается ждать, когда шатер рухнет.

– Ну, в таком случае…

– Фредди, ты не можешь закрывать глаза на то, что происходит. Верно ведь?

Я заглянула в пропасть. На несколько секунд, содрогаясь от стыда и отвращения, я зависла над ней и увидела страшную правду.

Передернувшись, я сказала:

– Если ты живешь на скотобойне, тебе ничего не остается, как зажимать нос.

– Вот это уже ближе к истине.

Он подлил себе вина. Он пил бокал за бокалом.

– Эрнст, – сказала я умоляющим голосом, – но жить-то нужно.

– Да, – согласился он. – Ты права. Но такая жизнь унизительна, верно?

– Тебе хочется, чтобы шатер поскорее рухнул?

– Это будет настоящая катастрофа.

– Ты не ответил на мой вопрос.

Он невесело рассмеялся:

– Мы с тобой оба занимаемся непосредственно тем, что поддерживаем шатер.

Мне пришлось признать, что здесь он совершенно прав.

– Ну, если я не буду его поддерживать… – проговорила я.

– Твое место займет кто-нибудь другой?

Я молчала.

– Но ведь это действительно так, – сказал он. – Твое место займет другой.

Я была благодарна Эрнсту. Я решила попробовать объяснить ему одну вещь.

– Я всегда сознавала свое особое положение, – сказала я. – Я чувствовала свою непричастность к окружающему миру и потому считала, что общепринятые правила на меня не распространяются.

– Это объясняет кое-что в твоей жизни, – улыбнулся он.

– Но когда ты живешь с таким сознанием, ты чувствуешь, что все происходящее вокруг тебя не касается. Для тебя все это не имеет значения. Правила, обязанности, массовое помешательство на дисциплине, идея разного предназначения мужчины и женщины, оспаривать которую недопустимо, иначе небеса рухнут… даже тряпки. И политика. Все это часть мира, в который я не верю.

– Понимаю.

– И я приспособилась к нему, по необходимости. Потому что мне нужно жить. И я смирилась со всем, потому что все это не имеет значения.

– Но ведь на самом деле имеет, верно? – просто сказал Эрнст.

Я не ответила. Сбитая с толку своими собственными словами, я надеялась, что он попытается проанализировать их, вместо того чтобы сразу опровергать.

– Почему ты говорила «ты», а не «я»? – спросил он.

– Я не говорила «ты».

– Сначала говорила. Ты сказала: «Когда ты живешь с таким сознанием…»

Я машинально вертела на столе вазочку с шербетом.

– Видит бог, я не сужу тебя, – сказал он. – Какое я имею право?

– Эрнст, если я позволю себе по-настоящему задуматься о происходящем, то…

– То что?

– Мне придется бросить летать.

Он уставился на меня.

– Летать? Милая моя Фредди, да ты же можешь погибнуть!

– Погибнуть… не летать – для меня это одно и то же.

Эрнст посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом.

– Забавно, – сказал он. – Порой ты знаешь человека много лет и считаешь, что понимаешь его, а на самом деле нисколько не понимаешь.

Мне померещился гул бомбардировщиков в отдалении. Мой слух зачастую предупреждал меня о налете раньше, чем сирены воздушной тревоги. Я повернула голову и прислушалась.

– Они не знают, что ты стоишь в стороне от всего происходящего, – сухо сказал Эрнст. – Они убьют тебя вместе со всеми нами.

Он тоже прислушался. Вернее, мне так показалось, поскольку его лицо приняло напряженное выражение. Потом он неожиданно сказал:

– Они врезались в землю в идеальном боевом порядке.

Я не сразу поняла, о чем он. «Штуки» на пустоши Саган.

– Иногда я слышу рев двигателей, – сказал Эрнст, – а потом он разом стихает.

Теперь я отчетливо различала приглушенный расстоянием гул бомбардировщиков.

– Ну почему они не смотрели на альтиметры? – с отчаянием спросил он.

– При скоростном пикировании…

– Чепуха! Показания альтиметра что-то да значат. И альтиметр не единственный прибор в кабине. Они знали, за какое время машина в пике проходит тысячу метров. Почему же они продолжали пикировать? Ты бы так поступила?

Я не раз задавала себе этот вопрос.

– Нет.

– И я бы не поступил. Так почему же они продолжали пикировать?

Он потушил окурок в пепельнице и потянулся за следующей сигаретой.

– Они верили в то, что им сказали. Раз командир сказал, что облако находится на высоте двух тысяч метров, значит, так оно и есть. Вот она, вся трагедия нашей страны.

Сирены воздушной тревоги пронзительно взвыли в ночи, заглушив мелодию Гайдна; официанты круто развернулись и торопливо понесли обратно на кухню блюда, только что оттуда вынесенные. Мы встали и направились в подвал, где хранилось награбленное добро, вывезенное немецкими офицерами из Парижа; там мы провели час, в течение которого земля беспрестанно содрогалась над нашими головами.

Стены Каринхалле, сплошь покрытые сухими листьями и грибами, шевелились на легком ветру. Здание превратилось в гигантский могильный холм, в гору разлагающейся материи посреди Прусской равнины.

Эрнст невольно подтянулся. Он осторожно пробрался за маскировочную сеть и отыскал главный вход. Как обычно, у дверей стоял на часах красивый юноша, вооруженный по последнему слову техники; и в полумраке Эрнсту показалось, будто паренек самодовольно ухмыльнулся, когда он проскользнул мимо него во дворец Толстяка.

Внутри практически ничего не изменилось – только количество предметов роскоши, количество накопленных сокровищ заметно увеличилось. Собирательство стало потребностью. Толстяк не мог остановиться. В двух передних залах были выставлены подарки, полученные им за многие годы: залы носили название Золотой и Серебряный и соответственно являлись хранилищами золота и серебра. Эрнст бросил короткий взгляд в один и другой дверной проем. «Награбленное», – презрительно пробормотал он, облизал сухие губы и пошел дальше под хрустальными люстрами.

Его проводили в кабинет Толстяка, но хозяина там не оказалось. Его зеленое кожаное кресло, похожее на трон, пристально смотрело на Эрнста из-за рабочего стола размером с теннисный корт. Каким образом в кабинете с таким огромным столом помещалась еще дюжина столов? С мраморными досками, с обтянутым кожей верхом, со столешницами полированного дерева. Эрнст пересчитал все столы. В кабинете еще оставалось много свободного места. Оставалось место для двух дюжин зеленых кожаных кресел, почти не уступающих размерами креслу Толстяка. Эрнст сел в одно из них. В нишах висели средневековые резные деревянные панно – прекрасные, оскверненные. На стене напротив (он знал это наверняка, но у него никак в голове не укладывалось) висело полотно Леонардо.

Нет ничего невозможного, подумал Эрнст, для человека, который желает владеть миром, если он не умеряет свои аппетиты, не подчиняется никаким законам и живет в эпоху нравственного разложения.

Вошел слуга в ливрее и сообщил Эрнсту, что рейхсмаршал находится на верхнем этаже и просит проводить туда гостя. «Верхним этажом» в Каринхалле называлась мансарда, о которой ходило множество разных слухов. Эрнсту выпала великая честь увидеть Толстяка за любимым занятием; возможно, даже присоединиться к нему.