Дом без хозяина

Неужели она так привлекательна? Мужчины всегда считали ее хорошенькой; она знала, что до сих пор не подурнела, несмотря на больные зубы. Но еще ни у одного мужчины при виде ее не сверкали зеленым огнем глаза, а лицо не набухало от прилива крови и не окрашивалось в густой шоколадный цвет. Кондитер наклонился и стал целовать ее руку пересохшими губами, быстро, неловко, по-мальчишески. При этом он бормотал что-то – слов она не могла разобрать. Казалось, он читает стихи на чужом языке – чарующие и непонятные.

Потом из потока слов выплыло наконец знакомое: «Счастье, счастье мое!»

Боже ты мой, неужели это для него такое счастье – подержать ее руку в своей? Какие у него сухие губы и какая тяжелая, потная рука.

А кондитер все бормотал свои непонятные стихи, и она вспомнила, что и раньше он так же нараспев восхвалял радости любви. Ей пришло в голову, что теперь уже нечего и думать об авансе. Вон какое у него лицо – что твой шоколад, а если еще денег попросить, да сразу тысячу двести марок… Перегнувшись через стол, он поцеловал ее руку у локтя, потом вдруг выпрямился, выпустил ее и тихо сказал:

– Шабаш. Кончай работу.

– Нет, нет, – поспешно сказала она и, схватив готовую трубочку, принялась выводить на ней кистью затейливый шоколадный узор.

– Почему же? – спросил кондитер, и Вильма удивилась: голос его звучал теперь уверенно, по-хозяйски.

– Почему? – повторил он. – Пойдем лучше погуляем, зайдем куда-нибудь.

Глаза его по-прежнему блестели, он вдруг радостно засмеялся и сказал:

– Милая ты моя!

– Нет, – сказала она, – давай лучше поработаем.

Она не хотела, чтобы ее так любили, – это пугало ее. Герт ни разу не говорил ей о любви, даже муж и тот никогда не произносил этого слова: улыбающийся ефрейтор, улыбающийся унтер-офицер, улыбающийся фельдфебель, сгоревший в танке где-то между Запорожьем и Днепропетровском. Он лишь изредка писал о любви в своих письмах. Писать об этом еще куда ни шло, но говорить? Лео, наверное, и вовсе не знал этого слова, да так оно и лучше. Любовь показывают в кино, о ней пишут в романах, говорят по радио, поют в песнях. Только в фильмах у мужчин сверкают глаза, а лица от страсти бледнеют или окрашиваются в шоколадный цвет. Но ей все это ни к чему.

– Нет, нет, – повторила она, – давай работать!

Он робко взглянул на нее, снова взял ее руку, а она снова позволила ему это. И все началось сначала. Словно контакт сработал – дали ток – и в глазах кондитера снова зажглись зеленые огоньки, лицо набухло и окрасилось в шоколадный цвет, он опять стал целовать ее пальцы, потом перегнулся через стол, поцеловал ей руку у локтя и, не отрывая губ от ее руки, снова забормотал свою певучую непонятную молитву: «Руки твои милые, – разобрала она, – счастье мое, дорогая…»

Она улыбнулась, покачав головой, совсем как в кино, только герой фильма – бледный, лысеющий, с опухшим, дряблым лицом. Шоколадная страсть, зеленоватое счастье и приторный, горьковатый запах разведенного шоколада. Его надо замешать покруче, иначе он будет стекать с кисточки и узор не получится.

Он выпустил ее руку, и некоторое время они работали молча. Больше всего ей нравилось украшать большие и плоские торты. Она наносила на них шоколад широкими мазками – места было много. Обмакивая кисточку в шоколад, она рисовала на свежем песочном тесте цветы, животных, рыбок. Тесто было желтое. Вильма вспомнила «домашнюю лапшу» на фабрике Бамбергера. Аккуратные желтые полоски, голубые коробки и ярко-красные купоны.

У нее были способности к рисованию. Это восхищало кондитера, как, впрочем, и все, что касалось ее. Несколько легких движений, и на желтом песочном тесте появлялись замысловатые узоры: круглые шоколадные шары, домики, оконца с занавесками.

– Да ты просто художница!

С тех пор как подмастерье сбежал из пекарни, комната наверху пустовала. Она была большая, светлая. Рядом в коридоре умывальник, чистая и теплая уборная, облицованная белым кафелем. А на плоской крыше – целый цветник, перила, увитые диким виноградом. Тихо, никаких соседей, в окно виден Рейн; трубы пароходов, заунывные гудки, зовущие вдаль, и далеко на горизонте – мачты с разноцветными флажками.

Дрожащими руками кондитер резал хрустящие песочные коржи, только что снятые с листа. Она брала у него из-под рук желтые ромбики, украшала их шоколадными узорами и рисунками. Потом он намазывал их кремом изнутри и наслаивал на другие ромбики.

Она рисовала на них домики с дымящимися трубами, окна со ставнями, садик, обнесенный забором.

– Прелестно! – воскликнул кондитер, и глаза его опять заблестели.

Новый рисунок – кружевные занавески, антенна на крыше, на телеграфных проводах сидят воробьи, а наверху в облаках – самолет.

– Да ты просто художница!

За комнату он с нее дорого не возьмет. А может быть, и вовсе ничего! Рядом в коридоре – маленькая каморка, заваленная всяким хламом: коробки из-под печенья, бутафория, рекламные куклы из папье-маше: голубой поваренок с сухариками на подносе и серебристый кот, лакающий какао. На полу валяются рваные мешки, жестянки из-под карамели. Может быть, он разрешит убрать все это и поселить там мальчика? Она вымоет крохотное оконце, повесит красивую занавеску, – оттуда тоже виден Рейн и парк на набережной.

Кондитер снова забормотал, всхлипывая и не отрывая губ от ее руки. Одно только скверно – он хочет детей, тоскует без них, а с нее и своих хватит. Ведь он небось разведет целый детский сад в цветнике на крыше. Какие уж от него дети: чахлые заморыши. Но руки у них, как у него, будут большие, белые, с длинными тонкими пальцами. Года через три он пристроит Генриха учеником в пекарню. Вильма представила себе, как сын приходит с «работы», усталый, весь в муке. А утром, взяв большую корзину, он поедет развозить хлеб покупателям… Вот он слезает с велосипеда, прислоняет к дверям виллы бумажный пакет со свежими поджаристыми булочками или кладет их по счету в полотняный мешочек, висящий на стене…

Кондитер взял песочный корж и, положив его перед собой на чистый лист бумаги, намазал густым слоем заварного крема; потом сверху положил другой ромбик, который она уже украсила шоколадными узорами.

Подвинув к свету готовое пирожное, он воскликнул:

– В тебе настоящий талант пропадает!

…Она вставит себе новые зубы. Тринадцать белоснежных фарфоровых зубов, которые не будут шататься.

– Я говорил с женой, – тихо сказал кондитер. – Она не возражает против того, чтобы ты поселилась у нас наверху.

– А дети как же?

– Она не больно любит детей, это верно! Ну ничего, как-нибудь привыкнет!

Амазонка в коричневой вельветовой куртке. Холодная улыбка и неизменная песенка о храбром маленьком барабанщике, который шел впереди. Она действительно не возражала против этого – расчет ее был весьма несложен: пусть живет у них эта куколка, платить ей много не надо, она получает пенсию. Жильем и питанием пусть пользуется бесплатно, и если положить ей еще небольшое жалованье, она согласится работать и в пекарне и на кухне.

А сама амазонка раз и навсегда избавится от домогательств мужа. Он уже не раз грозил ей разводом: отказ от исполнения супружеских обязанностей – для суда этого вполне достаточно. Впрочем, она лишь презрительно улыбалась в ответ. Дом принадлежал ей, ему – только пекарня, а кондитер он превосходный, о разводе и думать нечего.

– К чему эти разговоры? Пусть все остается по-старому. Ведь я предоставляю тебе полную свободу.

Правда, если эта куколка переедет к ним – монастырские заказы отпадают. Хлеб и пирожные к торжественным трапезам будет поставлять другой кондитер. Но невелика потеря: у этой куколки золотые руки. Ее шоколадные рисунки просто очаровательны. Приплаты она не требует, работает быстро, легко. Детишки из-за этих пирожных просто передраться готовы. Еще бы: тут тебе и лакомство, и книжки с картинками, и все за ту же цену.

– Теперь у нас развязаны руки, – сказал кондитер. На этот раз он не прикоснулся к ней, но зеленые огоньки в его глазах зажглись и без «контакта».