Невеста (СИ)

— Что это тогда?

— Это смысл жизни, — вдруг сказала американка. — Это называется «бренд». Если тебе удалось создать свой бренд, считай, что ты почти что победила. Ты уже не простой человек, а небожитель. Только позаботься, чтобы перед этим твой бренд зарегистрировали и взяли под защиту хорошие адвокаты. Иначе падать будет больно.

Так я впервые услышала заветное слово, которое экономисты запустили в обиход уже после Котлера, и которое подчинило себе людей нашей планеты. Но тогда я еще не понимала всю глубину понятия «бренд», просто обдумывая слова американки. Ее, кстати, депортировали за день до меня, и ФБР наверняка позаботилось, чтобы она и ее дружок сели надолго.

Шереметьево встретило нас лютым морозом, и мы, одетые в осенние курточки, успели замерзнуть, пока у трапа ждали автобуса, наконец, доставившего пассажиров в терминал. Сабрину и меня отделили от общего потока на паспортном контроле, и повели в комнату, где сидел полный человек в штатском, который представился лейтенантом ФСБ.

Ему было уже за тридцать, и я решила, что вряд ли этот человек доволен своей карьерой. Его тусклые глаза и казенные выражения в сочетании с унылым кабинетом нагоняли тоску, хотя чего еще было ожидать в этот паршивый день, когда еще на вылете, в Мюнхенском аэропорту наши паспорта украсили штампы о высылке из Евросоюза. Теперь нам был запрещен въезд туда сроком на семь лет, и, хоть я и не строила планов возвращения, это было неприятно, как и любое ограничение свободы.

— Так что же мне с вами делать, гражданки Буренина и Мальцева? — спросил офицер, выслушав нашу историю о случайном задержании.

— Мы просто хотели подзаработать, — сказала жалостно Сабрина, — устроились полы мыть в одно место, а туда бандиты нагрянули.

Версия о том, что мы уборщицы, была изложена еще консулу, и, несмотря на ее нелепость, мы повторяли ее и сейчас, зная, что никому нас не проверить, да и смысла в такой проверке не было. Лейтенант прекрасно знал, что мы врем, но за вранье не судят, и он, проведя с нами идеологическую профилактику, неминуемо обязан был нас отпустить.

— Сейчас сядете у меня на пятнадцать суток, — грозно сказал он.

— За что? — спросила я.

— Нарушение общественного порядка, — отчеканил эфэсбэшник.

— Но мы не виноваты… — заныла Сабрина, готовясь расплакаться.

— Мы готовы заплатить разумный штраф, — ввернула я и прочла некоторое оживление в глазах лейтенанта.

— Думайте о вашем поведении, иначе придется принять меры, — неопределенно пригрозил он, извлекая из ящика в тумбочке газету «Спид-инфо» и бросая ее на стол перед нами.

С этими словами эфэсбэшник покинул комнату, а я со вздохом достала из сумочки сотню дойчемарок и вложила ее между газетных страниц. Он вернулся через пару минут, ответил на телефонный звонок, проглядывая одновременно временем «Спид-инфо», сказал в трубку «Сейчас поднимусь» и вывел нас в казенный коридор.

— Вам прямо и налево, — сказал эфэсбэшник, — там, на ленте ваши вещи, наверное, еще крутятся, если никто не помыл…

С таким напутствием слуга закона растворился в закоулках аэропорта, а мы поспешили к нашему багажу, который уже не крутился, а сиротливо стоял в уголке, рядом с конвейерной лентой, нагруженной теперь вещами с другого рейса. Признаться, мы уже не чаяли увидеть снова наши пожитки, но полицейские накануне депортации завезли нас в пансион, где оказалось, что сумки с нашими вещами не пропали, а собраны в маленькой кладовой. Немецкая аккуратность изрядно порадовала нас, потому что в глубине сумок хранились и деньги, которые мы заработали. А ведь пансион был самый непрезентабельный, и я уже было попрощалась с несколькими тысячами марок, которые не успела выслать матери через «Вестерн Юнион». Так Германия улыбнулась нам под конец, чтобы затем выслать, без права возвращения в ближайшие несколько лет.

В принципе, мы могли бы вернуться и в наш бывший салон, повинившись перед «Сатурном» за глупую самоволку, но это значило бы пытаться дважды войти в одну воду, а я знала, что такое делать нельзя. Без всяких дополнительных причин — просто нельзя и все. Хотя Сабрина не стала бы возражать, но она, как я уже поняла, была простой человек-флюгер, и ей нужен был вожак по жизни. Мне же все не давала покоя идея работы на консумации, о которой я слышала и раньше, а теперь, после общения с колумбийкой, во мне укрепилось желание попробовать себя в каком–нибудь московском клубе поприличнее.

Неожиданно оказалось тяжело снять квартиру в столице — люди не хотели брать к себе двоих одиноких девушек, подозревая (и не без основания), что мы можем оказаться проститутками, или (а вот это уже полная напраслина) начнем приводить в гости нахальных самцов. Так, ничего и не добившись, мы расстались: она уехала к родным в Карелию, а я нанесла неожиданный визит Борису Аркадьевичу, застав того врасплох. Правда, это был приятный сюрприз — я сразу успокоилась, видя, как преображается его морщинистое лицо с обвисшими, как у старого пса, брылями.

— Сонечка, девочка моя! Не забыла старика, а я уже не ждал, не гадал.

— Я всегда держу свое слово, — гордо сказала я. — Прямо с самолета — к тебе.

У ног моих стояла объемистая сумка, которую я только что забрала из камеры хранения на Белорусском вокзале. На этом же вокзале я и переночевала после попыток снять жилье накануне. Кстати, на сумке еще были ярлыки «Люфтганзы», что придавало полнейшую достоверность моим словам.

— Я обещала тебе любовь без денег, — пропела я простуженным голосом, стаскивая сапоги, — но было бы здорово, если бы ты позволил мне пару дней пожить здесь, пока я ищу квартиру.

— Да хоть сколько угодно! — просиял старый чиновник. — Мы же добрые друзья.

— Кстати, с машинкой все в порядке? — спросила я.

— Да, она в крытом гараже, стоит до весны, — сказал он, — не гонять же ее по гололеду. Да и некуда.

— Ну, пойдем пить чай, — улыбнулась я, шмыгнув носом.

— И за встречу, по маленькой!

Морозная Москва, покрытая сугробами, преобразилась за время моего отсутствия, или это раньше у меня не хватало отстраненности, чтобы по-новому взглянуть на нее. Теперь мне было, с чем сравнивать, и я принялась изучать столицу уже не глазами провинциальной девочки, которую возят под конвоем на обязательные случки, а более разумно, подмечая ее достоинства и сравнивая с Мюнхеном. Рискую навлечь на себя гнев германофилов, но скажу, что в столице Баварии, несмотря на ее чистоту и порядок, жизнь текла в более размеренном ритме и была скучнее. Москва же, избавленная от мрачных картин начала девяностых — копеечных разносок у каждой станции метро, народных толп, жаждущих справедливости, — представляла собой город, где, может быть, как ни в одном другом месте на Земле, чувствовалось движение денег. То есть, богат был и Мюнхен, но то был устоявшийся десятилетиями достаток, а у нас работали новые деньги, и мне, в отличие от большинства соотечественников, это нравилось, потому что давало надежду. Ведь средний россиянин думает о чужих деньгах с праведным гневом, порождающим, в лучшем случае, анекдоты про «новых русских», а я уже успела полюбить старину Котлера, и он мне объяснил, что эти деньги, извлеченные из недр, именно должны работать, а лясы пускай точат невежды и неудачники. Я понимала, что казино, наполненные разбогатевшим сбродом, показы мод, куда приходят знакомиться с красотками, бутики для жирующих бездельниц, — это только вершина айсберга. Досужий глаз не увидит, скольким людям дает работу проигрывающий состояние бизнесмен, как влияет на экономику международное признание талантливого модельера, и что маркетинговая схема Томаса Клайма построена специально под отечественный рынок. Если вы помните, последнее имя было символом успеха в российском мире высокой моды, хотя оно было калькой с прославленной американской торговой марки. Секрет был в том, что большинство потребителей узнали об американце чуть позже — и этот год был триумфальным для бизнеса, обреченного угаснуть с новой волной информации для россиян.