Время лгать и праздновать

Говорю матери: «Может, рискнем?» Боится. «Пусть, — говорит, — отдаст деньги кому-нибудь…» Ну — чтобы тот человек отдал ей, когда мы распишемся. Роман предлагал кого-то, мать не захотела — думала, они сговорились.

«Вот и встало все на свои места. Дочь бегала по Сибирской, потому что мать разглядела во мне подходящего посредника. И решив, что «за так», без комиссионных, я не стану посредничать, наказала дочери известным образом «сунуть в лапу».»

Нерецкой отвернулся к окну.

От сараев испуганно сорвалась и взмыла вверх большая голубиная стая. Взмыла и тотчас пропала на сизо-пегом фоне облачного неба. Когда птицы так же, все разом, появились, он услышал шаги Костантии. По-матерински протопав, она положила руки ему на плечи и прижалась к спине:

— Помоги, а?.. Я все для тебя сделаю!..

— Чем помочь?..

— Они сговорились, чтоб деньги побыли у тебя… Но если ты против, чтоб я жила с Романом, отдай деньги матери сразу, а?.. Сделаешь?..

Он повернулся посмотреть, нет ли на ее лице хоть каких-то следов смущения, внутренней борьбы, но увидел физиономию, с какой ожидают оплаченный товар.

— Твоя мама ошиблась. Я не тот человек, который вам нужен.

С презрительно перекошенным лицом долго не помолчишь. Присев на диванчик, она сунула руку под воротник блузы, нервно повела плечом и, глядя вдоль вытянутых ног, сказала совсем по-матерински:

— Нет так нет, я тебя не видела, ты меня не знаешь! И проваливай к чертовой матери!..

Закатив машину в гараж, он направился домой, но, вспомнив, что может застать Зою, оказаться в непереносимой близости от нее, повернул в бильярдную и пробыл там допоздна — все зачем-то дожидался Курослепа, а тот так и не появился. Обыграв подряд двоих, Нерецкой дважды посылал изумленного Мефодича за коньяком, дважды пригубливал мутный, захватанный стакан, все более утверждаясь в неколебимой готовности к чему-то, набухал решимостью для какой-то очищающей схватки. И по пути домой наконец вспомнил, кому обязан тем, что втянут во всю эту глумливую чепуху. Надо «поблагодарить»! Да, да, у него есть что сказать ей!..

Но квартира встретила его привычной тишиной. Побродив по комнатам в поисках, на что бы обратить избыток энергии, заметил разинутый зев чемодана, и через полчаса со сборами в дорогу было покончено. Широкие ремни с золотыми пряжками подпругами охватили распухшие бока чемодана. Потяжелевший, он выглядел успокоенным, довольным распиравшей его сытостью.

Как в награду за работу, у изголовья тахты отыскалась недопитая бутылка коньяка. Проглотив полфужера, Нерецкой почувствовал себя в подобие чемодану — доверху набитым тупым безразличием ко всему. Мы сами творим свой мир. «Ты не любишь меня, и тебе это зачем-то надо!» — говорил Иван. Вестимо, надо! Как можно любить то, чему нет места в твоей жизни, в ее чистоте и разумности! У тебя все на свой лад, у тебя жена-друг, жена-краса, мать твоих будущих детей, хранительница дома!.. Где тут место брату-алкоголику, страдающему недержанием речи?..

Но ему ничего не нужно было от тебя, разве что знать, что ты у него есть… Не то что Зое. Равно как и маме с дочкой. Этим ты нужен был для сугубо утилитарных надобностей.

«Только такому самодовольному болвану, как ты, могло прийти в голову возрождать «дух дома» в союзе с театральной дамой! Только ты мог вообразить, что две антисанитарные бабы исстрадались по человеческому участию! Только тебя надо было ткнуть носом, чтобы доказать, что перед тобой белотелые личики, не понимающие никакой другой среды, кроме содержимого выгребной ямы!..»

Он то ложился на тахту, то вставал, без конца варил кофе и не мог унять возбуждения. В нем утверждалось нечто новое и властное, и он настолько не сомневался в спасительном благе преображения, что не испытывал никакой нужды в объяснении его необходимости — оно само было объяснение. И скоро уже не мог понять, как его угораздило взять к себе, в свою жизнь, постороннего человека — дико же!..

Потом, в темноте маленькой комнаты, возбуждение улеглось. Он опустился на тахту и, чувствуя себя отдаленным от всего недавнего, тихо думал о матери, об Иване, о себе. В печальной темноте рождались дорогие видения.

«Иван помнил мать молодой, красивой, а не только седой, с тихим голосом и опаленными прожитым глазами. Ее старости я не понимал, а измученные глаза видел… Мне казалось, они такие из-за меня, я чувствовал себя виноватым перед ней уже тем, что здоров, шумлив, проказлив, и когда на заднем дворе падал и разбивал коленки, то обязательно объявлял друзьям, перемежая слова всхлипами: «Пойду расскажу маме… как я упал…» И весь путь до дому потихоньку плакал — чтобы донести до мамы выражение боли в первозданном виде, а затем услышать единящие меня с ней слова сострадания, ощутить всеисцеляющую теплоту ее дыхания, родной шепот возле самого ушка…»

…Ночью терзало сновидение. Изнемогающий от усталости, загнанный страхом, он крадучись шел по улице, залитой не солнечным, а каким-то всепроникающим светом, светом без теней. Шел один, не понимая безлюдья, тревожась им как незащищенностью, узнавая и не узнавая дома, вывески, витрины, пытаясь открыть двери, которые раньше открывались и вели куда-то, а теперь не открывались, и видно было, что ими давно перестали пользоваться: они были пыльными, грязными, с облупившейся краской. Но самое мучительное заключалось в том, что он то и дело натыкался на подтверждение того, что однажды ему уже грозило несчастье на этой улице, и он никак не мог вспомнить, почему опять оказался здесь… В прошлый раз тоже было трудно, но как-то обошлось, он сумел уберечься от кого-то или чего-то… Или это он из страха внушал себе, что в прошлый раз уберегся, на самом деле никакого прошлого раза не было, он его придумал, как больные придумывают чудесные исцеления?.. И в том, что ничего нельзя было проверить, таилась все та же безысходность. Иногда дверь, к которой он с великим трудом продвинулся, ясно напоминала прошлую удачу, подавала надежду на спасение, он изо всех сил навалился на нее… и тут оказывалось, что это и не дверь вовсе.

Очнувшись, он, еще не освободившийся от состояния, в каком был в сновидениях, вдруг вспомнил, что улица и все только что мучившее его уже снились однажды, и выходило, что во сне он вернулся в прошлый сон.

Часы пробили восемь, потом девять… Явь пробивалась только для того, кажется, чтобы он вернулся на до тошноты знакомую улицу и в сотый раз прошелся по ней: память принялась услужливо проявлять события последних дней — от появления тетки, похожей на Курослепа, до вчерашнего визита к маме с дочкой… Он закрывал глаза, стискивал зубы и затаивал дыхание, судорожным усилием подавляя спазм отвращения. Казалось, все другие дни унесло, как льдины в ледоход, а эти сгрудились и стоят стамухами, вобрав в себя все самое пакостное, что только может выпасть на долю человека. Было тошно от самого себя, от пледа, напитанного запахом немытой девицы, от того, что он все там же, где был вчера, а не за тысячу верст от города.

Затрезвонил телефон, но оторвать голову от подушки не было сил. «Зоя, больше некому. Надоест — бросит». На какое-то время звонки смолкли, но лишь затем, чтобы перевести дух. В сочетании с головной болью это становилось пыткой. Он поднялся, отыскал тапочки, посидел в надежде, что звонки прекратятся, но серия затянулась.

— Да!

— Ой! Здравствуйте!..

— Здравствуйте. — «Что скажут на этот раз».

— Я уже не надеялась, вы собирались уезжать.

Он попытался вспомнить, кому еще говорил об отъезде, но, ощутив нарастание пульсирующей боли в голове, оставил непосильное занятие.

— Извините, с кем я?..

— Не узнали?..

— Не узнал.

— И в электричке не узнали или сделали вид?..

— О, Юка!..

— Меня зовут Юлей. А вас Андреем, я помню. Выходит, вы меня нарочно не замечали?..

— Ну, во-первых, вы были не одна… И потом я устал, на душе было скверно — неловко являться в таком виде… — Он подождал, что она скажет на это, не дождался, спросил: — Как ваши экзамены?..