Гангстеры

— Как я и ожидал, — произнес он, как только Конни, опираясь на цифры, выразил уверенность в том, что готовность шведских граждан свидетельствовать в суде с риском для жизни значительно снизилась.

— Результат настораживает, — сказал Конни.

— Ну, а как бы ты сам поступил? — отозвался Янсен. Ответа не последовало. Он попытался движением языка избавиться от волокон еды, застрявших между зубов, и выглянул в окно, очевидно, прислушиваясь к себе. Конни ничего не знал об этом человеке — женат ли он, есть ли у него дети, есть ли у него вообще прошлое. В такой ситуации можно было ожидать реплики вроде: «Да, если бы какой-нибудь подонок сказал: „Я знаю, в какой школе учатся твои дети…“» — но ничего подобного не последовало. Янсен задумчиво молчал, затем потянулся, откинулся на деревянную панель — якобы, прошлого века — и спросил: — Тебе кофе с молоком и сахаром?

Этот неизменный вопрос всякий раз означал, что обед подходит к концу.

Может быть, фальшивый, двусмысленный уют этого паба вызвал у Конни желание рискнуть покоем и рассказать о встрече с истлевшим понтификом в Юртхаген.

— Моя рассылка, — начал он, — повлекла за собой очень странное происшествие…

Конни выборочно рассказал о случившемся. В разговоре со мной он отметил:

— Впрочем, о многом я умолчал. Я не говорил о Юртхаген и старался ничем не выдать место происшествия. Однако упомянул ключ, захороненный в истлевшем теле, документ и Посланника — которого, возможно, звали Эрлинг.

Подали кофе. Янсен слушал с обычным выражением, меняющимся от рассеянности к равнодушию. Но иногда это означало, что слушает он внимательно.

— В городе так много несчастных, до которых никому не добраться, — произнес Янсен, неотрывно глядя в окно.

— Не доберется? — повторил Конни. Эта формулировка показалась ему довольно своеобразной.

— Люди вне поля зрения… системы.

На этом тема казалась закрытой. Янсен расплатился, они вышли из паба, пожали друг другу руки, и Конни отправился в контору с отзвуком слов «люди вне поля зрения системы» в голове. Мне он сказал:

— Если до кого-то система и добралась, то именно до этого несчастного в Юртхаген.

Конни вернулся в контору, и едва он успел сесть за стол, как раздался сигнал телефона. На дисплее высветился номер Аниты.

— Она говорила таким тоном, словно не она звонила мне, а я — ей.

После окончания разговора Конни обнаружил, что, пока он обедал, она звонила четыре раза. Конни расстроился, ведь Анита и виду не подала, что этот разговор был важен. Наоборот, говорила она медленно, каким-то обвинительным тоном, как будто требуя объяснить, почему они вообще должны разговаривать. Осознав это, Конни подумал: «Я больше никогда не смогу общаться с этим человеком» — так как разговор внушил ему надежду или, по крайней мере, наметил возможности, немыслимые раньше, до попытки приблизиться к ней на кухне.

— Ну, как ты? — спросила она.

— Хорошо, — ответил Конни. — Или, по крайней мере, намного лучше. На работу я шел… в хорошем настроении, — добавил он. Конни выбрал «хорошее настроение», словно не желая признаваться в дикой эйфории, охватившей его рядом с ней, словно не желая удостоить ее этой чести.

— Я беспокоилась.

— Правда?

— Я хочу, чтобы ты был осторожен.

— Я знаю, — отозвался он. — Возможно, поэтому я так и обрадовался.

Анита молчала, вероятно, ожидая продолжения, и Конни, понимая, что ей следует знать его радость, все же ощущал, что это чувство не поддается объяснению, а в особенности, его связь с понтификом в Юртхаген. Говоря по телефону, Конни боялся выглядеть глупо или, еще хуже, усилить впечатление прошедшей ночи: словно он глотает таблетки на грани маниакально-депрессивного синдрома, задатки которого она подозревала уже давно.

— Но все прошло? — спросила она.

— Я обедал с Янсеном, — ответил Конни. — От этого что угодно пройдет.

— У тебя закончились какие-то… отношения? — Это прозвучало необычайно прямолинейно для Аниты.

— У меня отношения только деловые — с Янсеном. Такая у меня веселая жизнь.

— У меня тоже не сахар, — согласилась Анита.

— Я рад.

На этот раз она рассмеялась и даже добавила, словно извиняясь:

— Утром мне надо было спешить… Я хотела… — продолжила она, — пригласить на ужин Камиллу и Густава на выходных… Хорошо, если и ты придешь.

— Хорошо?

— Ну, приятно, — уточнила она. — Мне хочется.

— Так бы и сказала. В пятницу мы обедаем вместе.

— Знаю. Ты занят в субботу?

— Не более обычного, — ответил он. — Приду с удовольствием.

— Можешь купить вина?

— Разумеется. Что-нибудь еще? Мясо? Говяжье филе?

— Я придумаю что-нибудь, — сказала она, — для нас, когда они уйдут.

— Съедим тайком.

— Точно, — подтвердила она.

Они попрощались, как два подростка, сговорившихся о тайной проделке. Конни взглянул на дисплей и обнаружил, что она звонила раньше. И все же его не оставляло чувство, что Анита делала одолжение, отвечая на звонок. Настроение снова испортилось. Они по-прежнему не умели разговаривать как взрослые люди, без лишних интонаций, инсинуаций и скрытых обвинений. Как будто они, подобно многим знакомым, таили обиду за обман и предательство. Но ведь ничего подобного не было.

Тем вечером, всего две недели назад, Конни ждала новая работа, давно дожидавшаяся своей очереди, но сосредоточиться было трудно. Ему хотелось позвонить брошенной жене и сказать, что он был от всей души рад прийти к ней в субботу, что с той самой минуты расставания его наполняло счастливое чувство — радость того, что они все же есть друг у друга, как бы это ни выглядело со стороны. Долгие годы они вели себя разумно и уважительно, и это не может быть истолковано иначе, как знак глубокой и прочной любви. Но произнеся про себя эти слова, Конни почувствовал, что они лишь уверят Аниту в том, что у него кто-то был, а теперь все прошло, и он, поджав хвост, бросился за утешением туда, где вряд ли откажут. Поэтому объяснений не последовало. Состоялся совсем другой разговор.

Не прошло и трех часов после совместного ланча, как позвонил Янсен.

— Я прочитал твои комментарии, — сказал он. — Много проанализировал, и… да, хочу кое о чем спросить…

— Есть замечания?

Раньше такого не было: чтобы отзыв на исследование поступил в тот же день.

— Никаких, — отозвался Янсен. — Все безупречно, как всегда. Но все же… Ты занят сегодня вечером?

— Вечером? — Конни не смог скрыть изумления. — Нет… кажется, нет.

— Пока я свободен. Потом будет труднее встретиться.

— Ладно, — согласился Конни. — Где и когда?

Через три часа они встретились в «храме еды, расположенном в бетонном колоссе семидесятых годов». Раньше по этому адресу находилось старое здание, построенное в девятнадцатом веке, а в нем — кабаре, где Конни побывал вместе с родителями в шестьдесят восьмом году. Он сидел и «елозил на месте в нейлоновой рубашке и галстуке из наппы, пока собственными глазами не увидел Гуннара Виклюнда и не услышал: „Снова в нашем городке загораются огни“». Несколько месяцев спустя, в парке Спёкпаркен он вспоминал это едва ли не со стыдом, как часть уже далекого детства. Левые оккупировали студенческий профком, а их противники устроили демонстрацию в парке. Слаженные песнопения тонули в шуме «Интернационала» и «Ты древний, ты свободный». Эти события, разумеется, горячо обсуждались в Институте, процентное соотношение сил правых и левых отмечалось ежедневно, и цифры четко говорили одно, а общественные дебаты — совсем другое. Из-за близости к статистике, из-за долей и процентов, впитанных едва ли не с молоком матери, он не связывал никаких надежд с борцами за радикальные изменения в обществе, даже если бы захотел. У них не было никаких перспектив, они составляли ничтожно малый процент населения, и лишь спустя пятнадцать лет, уже находясь по другую сторону семидесятых, Конни снова услышал «Снова в нашем городке загораются огни» и понял, что пока общественность была занята склоками, муниципалитет, банки и подрядчики при свете строительных прожекторов снесли все дома в этом городке, без малейшего вмешательства населения.