Списанные

— Видите, — невозмутимо продолжал Трубников, когда музыка смолкла и танцовщица, в последний раз дернув задом, убежала за бархат. — Вас можно поджаривать на медленном огне, и кажется, что ничего ужаснее этого быть не может. А можно вдруг при этом включить громкую веселую музыку, такую, чтобы била в уши, и это будет дополнительное страдание, которого вы не предполагали. Можно вас поливать в это время кислотой. А можно сделать так, что перед вами в это время будет танцевать ваша мать, или ваша дочь. Еще можно сделать так, чтобы ее на ваших глазах терзали крючьями, не переставая вас поджаривать. Такое было, вы же читали исторические сочинения. А можно у одного столба жечь вас, а у другого жену, тоже было. В России особенно. Видите, диапазон большой, возможностей — космос.

У Свиридова пропал всякий аппетит. Клементьев смотрел в скатерть.

— С интересными мыслями вы живете, — сказал он наконец.

— Все с ними живут, только не все признаются. Кто об этом не думает — просто не информирован. Бывает полный паралич, с сохранением всей ясности сознания, и годами, десятилетиями. А меня часто мучают клаустрофобные сны — особенно когда простужен и задыхаюсь. Впрочем, иногда и безо всякой простуды. Снится, что положили в какую-то колоду и сжали ее обручами на железных винтах, открыть нельзя, но и умереть сразу нельзя — я буду там лежать, пока не задохнусь, а задыхаться буду долго. Регулярно такое снится.

— Это сердечное, — сказал Клементьев.

— Если бы сердечное, то хорошо. Это значило бы, что скоро. Но я еще в себе чувствую жизни лет на тридцать. Только во сне бывает такое отчаяние, наяву его как-то глушишь, — но, вероятно, оно и есть то настоящее, что рано или поздно настигнет. Рассудок-то почти всегда отказывает, вообще структура хрупкая. И когда с людьми сижу — я тоже почти всегда представляю: что с ними будет, если их пытать? С собой-то я это все время представляю, но бывает и с другими. Поэтому я точно знаю, что все эти прекрасные вещи, о которых вы говорите, — они ненадолго. Солидарность там, механизмы… Это значит, что просто прижали не до конца, человек и притерпелся. Он быстро притерпевается, человек — зверюшка адаптивная. А если наращивать, то никакой солидарности. В конце все с ума сойдут, а перед этим еще друг друга искусают. Причем они будут делать хитро — одних пытать больше, других меньше, чтобы и не возникло никакой солидарности. Вот в Ленинграде, вы говорите: в Ленинграде голод и холод действовали одинаково почти на всех. А они нам устроят такой Ленинград, что у одних голод, у других холод, у третьих отняли крышу над головой… Все будет разнообразно, не сомневайтесь. Двести человек — на них нетрудно придумать разное мучительство. У нас это любят. И никакой солидарности.

— Да почему любят? — не выдержал Свиридов. — С чего вы взяли, что столько садистов-любителей?

— Психотип такой, — равнодушно пояснил Трубников. — Походите в сети по садо-мазо-сообществам, почитайте рассказы, посмотрите рисунки… Вы увидите, что почти все — либо русскими руками, либо на русском материале, в неумелых английских переводах. У нас это очень любят и умеют. Просто раньше как-то распространяли это на весь народ, а теперь на один список.

— Де Сад, между прочим, был француз, — вступился Свиридов за отечество.

— А Захер-Мазох — австриец, — кивнул Трубников. — У нас бы на них никто внимания не обратил, у нас такие фокусы разыгрывались в каждой второй избе. Если не в каждой первой.

Выходили на улицу и некоторое время стояли, отыскивая тему, цепляясь за остатки разговора, вместе было тошно, по домам — страшно.

— Я хотел бы писать знаете как? — мечтательно сказал Свиридов. — Мне кажется, сейчас нужен особый стиль. Как бы подводишь, подводишь к главному, ходишь вокруг него — уже внушая читателю, что все так и будет вокруг да около, — после чего наносишь удар в яйца. Это на каком-то уровне — сам не знаю почему — совпадает с главной стилистикой момента: тебе все уже намекает, что будет именно так, не иначе. Ты все надеешься, позволяешь себе варианты. После чего тебе говорят: да-да, все именно так. И все, чему учили, правда, и все, что ты предвидел, тоже. Не рыпайся.

— Ну в общих чертах да, — вяло сказал Клементьев. Он, кажется, терял интерес к разговору. Словесность его никогда не занимала, из всех искусств важнейшим он считал телевидение как вершину прогресса. — Это сейчас общий стиль.

— Я даже знаю, почему, — предположил Трубников. — Они сначала объясняют, чтобы все среагировали. Намекают так и сяк. А потом — кто не спрятался, я не виноват. Как с Ходором. И весь список, между прочим, — намек кому-то.

— Обидно быть намеком, — буркнул Свиридов.

— Персонажем, я бы сказал, — трубил Трубников.

— Кстати, — оживился Клементьев. — Я вспомнил, что мне эта манера напоминает. Вы, Сережа, если правда будете писать, имейте в виду. Есть такая фраза — «Накрылся женской половой пиздой». Произносится с паузами. Женская… половая… ну все, человек уже думает — сейчас будет синоним, как это…

— Эвфемизм, — подсказал Свиридов.

— Точно. И тут: пизда. Вот за это его так и любят, кстати, — у него ведь все речи в этом духе. Долго подводит, потом как рубанет, — и сразу: свой, родной!

— Хороший у нас народ, — вдруг сказал Трубников. — Веселый! Ко всему привык, из всего хохму сделал. Иначе бы совсем никак. Женская половая пизда! Никогда не слышал.

— Как это вы такой чистый сохранились? — изумился Клементьев.

— А вот так! Нет, это бесподобно! — Трубников ударил себя по ляжкам и расхохотался. Рослый, очкастый, с лысым бугристым черепом, — бил себя по ляжкам и хохотал. — Точно так! Женская половая пизда!

Свиридов с Клементьевым переглядывались в тоскливом недоумении.

Половая жизнь списка была между тем бурной и лихорадочной, как всегда бывает в сообществах, достаточно запуганных, чтобы почувствовать близость смерти, но недостаточно измотанных, чтобы ощутить безразличие к жизни. В «Жерминале» читаем о паре, засыпанной в шахте. В первый день совокуплялись очень интенсивно, на второй были едва живы, на третий девушка умерла, а герой рехнулся.

В списке трахались все со всеми, как в коммуне прокаженных; конечно, с известного момента прокаженным уже не до секса, поэтому они стараются взять свое, пока не развалились окончательно. Пик сексуальной активности списка совпал с концом сентября, когда в природе все замирает в последнем напряжении, цветет последней прелестью, чтобы в ближайшие две недели лавинообразно осыпаться.

Сейчас будет песнь торжествующей любви.

Григорий Лурье трахался с Мариной Калининой. Разговаривать ему нравилось больше, чем трахаться: не то чтобы в свои сорок пять он подыссяк, но слишком грубый, требующий физических и технических навыков акт представлялся ему скучней душевной коммуникации. Настоящий секс — это, согласитесь, душами. Если бы можно было душой починить крышу на даче или ввинтить лампочку, Лурье не было бы равных. Нерукастое, языкастое племя. Всю свою жизнь как есть рассказал Марине Калининой, простой доброй девушке, и много мудрых мыслей. Марина Калинина тоже ему рассказала мудрость жизни, какую знала: как однажды с ней случилась истерика от несчастной любви, три дня плакала и все, и повезли из Москвы к деревенской тетке заговаривать. Тетка дунула, плюнула, и перестала Марина плакать, и три дня смеялась, но тут уж никто заговорить не мог: как-то так прошло.

Константин Глебов, собою гот, мистик, скальд (он произносил «скайльд»), трахался с Татьяной Гуляевой, с которой соседствовал в списке и находил в том провиденциальный смысл. Валгалла, Валгалла, северные люди. В свободное от работы время писал исторические фэнтези про воинов Света, ненавидевших мирную жизнь. Волки любят свежую кровь. Пошлой жизнью живем, один лишь только желудок. По воскресеньям, сволочи, все ездят в «Ашан», по будням ходят в «Апшу». Брезжит свет свободы над Родиной, сожжем «Ашан» и сами будем ходить в «Апшу». Вел километровые полемики в виртуальном сообществе «Русский крокодил», ей-богу, не шучу, крокодил — символ вольного Волхова, нордической нашей Ингерманландии. Давно бы уже эти люди всех переубили, кабы не ссорились постоянно между собой — кто из них хуже и потому достойней Валгаллы. Таня слушала, открыв рот, и Глебов этим пользовался, хотя нравилось ему и в валгаллище. Если б не список, долго бы ему искать девушку, никто не дает скальду. А так все-таки сближает. Ты, говорил, будешь меня провожать на битвы Света. В устной речи Глебова много было больших букв. Таня тоже не могла понять этих, которые спят с хачами.