Это настигнет каждого

Он бросил на Матье безумный взгляд.

- А ты? - внезапно продолжил он свою речь. - Любишь ли ты мою сдвинутую набекрень бескозырку и темный вихор? Мою блузу, мои матросские брюки, мое непромокаемое пальто? Любишь ли ты меня, потому что я матрос? Потому что не имею отца, а мать моя проститутка? Потому что я вышел из грязи? И ты, соответственно, думаешь, что можешь запросто меня обыграть? Ослепив своим всемогуществом?

Матье не мог ответить. Каждая его мысль, каждое ощущение прерывались, едва возникнув. Он и понятия не имел, чем вызваны это буйство, эта одержимость Гари. Бессильный, ничего не понимающий, Матье чувствовал себя раздавленным: как ребенок, который только что получил оплеуху, не зная за собой никакой провинности или тайного греха; или как подросток, который в первый раз осознанно онанировал и теперь уверен, что погубил и небо, и землю.

Глаза его наполнились слезами, но Гари этого не заметил.

- Я никогда, насколько помню, не давал тебе повода подозревать меня в том, что я веду себя с тобой непорядочно... обманываю тебя... или подвержен переменчивым прихотям. Я, может, и причинил тебе вред... но не потому, что хотел... не с намерением сделать тебя уступчивым... или более зависимым. Я вчера фактически выбросил на ветер двадцать тысяч крон, которые очень бы тебе пригодились. .. но я поступил так не из-за нелюбви... не чтобы причинить тебе вред... или извлечь пользу для себя. Я возмещу потерю. Если все дело в деньгах... если они так нужны. .. Я возьму в долг у ростовщика... хотя мне это было бы неприятно.

- Какого дьявола ты не можешь просто сказать, что любишь меня и без единой тряпки на теле, что вожделеешь ко мне, голому: к моему голому рту, к моим соскам... к большому голому рогу, торчащему из моей промежности... к голой щели между ягодицами... к моим коленям... к моему запаху... к мускулам под кожей... к спутанному клубку внутренностей... к лицу с толстыми губами и очень широкими ноздрями...

- Но Гари... Гари... Почему ты хочешь твое и мое помешательство... эту боль... Здесь, перед всеми... выставить напоказ? Почему я должен кричать, как резаный? Мы были детьми, когда в Бенгстборге заползали в постель друг к другу. Это случалось словно в другой жизни... Четыре года или пять... прошедшие с той поры, были для меня сплошным мраком... долгим недоразумением между нами, причину которого я не знаю. Какой дурман, или отчаянье, или сумасшествие могли бы заставить меня - сейчас - признаться в том... что я с тех пор считаю безвозвратно...

- Признайся! - крикнул Гари, - Ну же! Немедленно!

- Я предан тебе, как никакому другому человеку... Я люблю тебя... я живу только тобой. С того самого дня... когда ты подарил мне жизнь... и чудо твоего бытия...

- Это все чепуха, - возразил Гари громко, - Ты должен сказать, что любишь мое голое тело, мое мужское естество, животный запах в подмышечных впадинах и в промежности... материю... вещество моей души... мою злость... мои приступы ярости... дикие выходки... безумства... мое блядство, как ты это называешь... мое влечение к тому, чтобы где-нибудь, когда-нибудь бросить вызов смерти. Ты ведь тогда не сдох... И я не смог ничего доказать. Но когда-нибудь та ситуация повторится.

Они стояли перед темным фасадом какого-то общественного здания. Гари ждал слов Матье.

- Говори! - сказал требующий; на сей раз тихо, будто давая понять, что и Матье может говорить так же тихо, отчего весомость его слов не уменьшится. Матье почти шептал, когда подчинился требованию.

- Я люблю тебя безгранично - голого, облеченного только кожей... такого, каким ты родился и каким стал. Я люблю твои голые губы, твою слюну, твой пот, твою кровь, твое семя... все, что есть в тебе... и твою красоту... и твои мысли и влечения... какого бы рода они ни были... и к каким бы последствиям ни привели...

У него хлынули из глаз слезы. Он уткнулся головой в плечо Гари.

- Зачем ты мучаешь меня? Все, что я сказал, ты сам знаешь - я мог бы и не говорить...

Настроение Гари, казалось, резко изменилось. Он улыбнулся. Взял новый шелковый платок и отер слезы Матье.

- Хорошо - очень хорошо. Я просто испугался.

- Испугался? Но почему, Гари?

- Я подумал об этом матросе. Что он мог бы тебе встретиться. Или ты ему.

- О каком матросе?

- У него темно-каштановые волосы. Но с красноватым отливом, а не со смоляным. Красноватые... И сбитые в плотную массу, как земля...

- Что за матрос?

- Разве я тебе о нем не рассказывал?

- Нет, Гари. Может, ты и хотел... Я припоминаю, ты обронил недавно: «Я бы тебе рассказал такое...» Но о матросе речи не было. Хотя ты, может быть, в тот момент подумал о нем...

- Его зовут Лейф. Это его настоящее имя. У него черно-коричнево-красноватые волосы. Он всегда радостный, никогда не грустит, в отличие от меня. Он сделан из какого-то особого материала... не как другие. Если ты встретишь его - а это очень вероятно, что вы встретитесь... Так вот, если это случится... Он ведь плавает на том же судне, что и я, так что такая встреча вполне вероятна...

- И что тогда будет, Гари?

- Он мог бы тебе понравиться... Он тебе понравится...

- Гари... Я никогда не бегал за красавчиками...

- Это не тот случай... совсем не тот... Может, он Третий... то есть дьявол... Маленький дьявол, соблазнитель...

- Ты говоришь неразумно, Гари... Потому что готов поверить в то, чего нет: в мою чрезмерную слабость... или в мою способность тебя обмануть...

- Но ведь я и сам встречаюсь с Агнетой,- сказал Гари резко.

- Хочешь все смешать в одну кучу? - возразил Матье, не совладав с собой, потому что не мог угадать намерений Гари.

- Я слыву сильным самцом, - сказал Гари, - хотя господа Йозеф Кан и иже с ним слегка меня перехваливают. Почему же тебе не должно достаться хоть что-то? Ты ведь мне до сих пор всё позволял. Все мягкие дырки в мире... если бы я захотел... за так... Просто: бери! Хотя потом, может быть, постель промочишь слезами...

Матье, не помня себя от боли и смятения, забормотал:

- Ты рассуждаешь почти как отец, мечтающий спарить меня... неважно с кем... с продажным мальчиком или с девкой. Всего две-три минуты назад я повторил свою молитву, не менявшуюся уже много лет: что я люблю тебя... тебя... тебя одного... Не Бога... не природу... не позолоченные брови красивого юноши... не обнаженную промежность или грудь самозабвенно отдающейся девочки, пятнадцатилетней... не колдовские чары чужого взгляда... И вот теперь это: это твое подозрение... или гипотеза. .. или допущение... этот бред...

На Гари слова друга не произвели никакого впечатления. Казалось, он вообще их не слышал.

- Разве ты сам не сказал, что, может, и среди мальчиков по вызову встречаются ангелы? - с жаром продолжил он свою мысль, - А вдруг оно так и есть? И почему такую профессию нужно считать более презренной, чем профессия коммивояжера или мясника? Если бы оно было так? А вдруг этот матрос состоит из вещества наподобие ртути, но которое на ощупь как плоть: мягкое и податливое... Слегка пахнущее металлом, как бронза в плавильной печи или как жидкий свинец, налитый в какую-то емкость... Или как пустой трюм стоящего на якоре судна, трюм, в котором тебя случайно заперли? Чудовищно далекий, то есть безжизненный, запах - но его, кажется, можно ухватить руками... Он совсем близко... Он переведен на язык плоти и дыхания?

- Хочешь возбудить во мне любопытство, Гари?

- Любопытство? Отнюдь. Я хочу тебя предостеречь... Удержать от сближения с ним...

- Но ты рассказываешь какую-то сказку.

- Не сказку. Так с ним и обстоит дело. Правда, так да не так. Он человек. Это можно сказать наверняка. Он плавает на судах. Работает. Он очень трудолюбив. Он получает причитающееся жалованье. Он делит кубрик с одним матросом постарше. С Йенсом. А Йенс - обычная посредственность. Такого без проблем заменят любым другим; он уже плавал на двадцати или тридцати судах. Волосатый, хотя и не сверх меры. И очень глупый. Я имею в виду: он читает иллюстрированные еженедельники и верит всему, что там пишут, и находит государственные законы справедливыми и полезными, а правительства -мудрыми. Ты можешь поставить его где угодно, и он будет стоять там столбом, лишь бы ему за это платили денежки и иногда давали в качестве бонуса бутылку пива. Он не женат и успел побывать в борделях как минимум ста десяти городов. Но Лейф свел-таки его с ума.