Дом в Мещере

разу прислушался к его опасениям, было не до того: пена сбилась не слишком густой и оседала почти сразу, и потеки ее устремлялись прямиком за вислый ворот свитера, поэтому нужно было спешно брить снизу вверх, проворно подбирая лезвием мыльную жижу…

Я приостановился, пытаясь понять, прав ли Стефанов. Но стоило мне только застыть, соображая, как мелкий топот приблизился к нашей двери.

Старик сжал челюсти, взгляд его затвердел. У выбритой стороны черепа набухла височная жилка, выступил желвак. Вид его из несуразного стал воинственным.

Дверь приоткрылась, и в нее, как в лузу, вкатился горбун. Ожесточенно копаясь в карманах, он имел встревоженный, злой вид. Наконец достал. Я подался вперед, чтобы взять то, что мне протягивают, или по крайне мере рассмотреть, но карлик отдернул руку и двинул подбородком. Что-то щелкнуло, и я увидел серебряный револьверчик – горбун целится в меня от живота: боек взведен, большой желтый палец лежит сверху, но я замечаю, что почему-то на курке указательного нет, а он вместе со средним, безымянным и мизинцем сжимает рукоять, так что получается жест, который примерно значит: мол, ну что, так-так, отлично; однако неплохо вы здесь устроились, только что с того, позвольте поинтересоваться?

Я вспомнил, что держу в руке нож, и посмотрел на Стефанова. Старик был наготове и вид имел грозный. Восточное полушарие его черепа, облитое мылом, сияло перламутровым всполохом, уловленным от вставшего над деревьями солнца.

– Что надо?! – спросил я горбуна.

В ответ расколотым орехом щелкнул выстрел. Нож, как в фокусе, кувыркнувшись из ладони, полоснул запястье и звякнул о мрамор. Я бросился на горбуна. Он нырнул у меня под ногами и, когда я развернулся, уже прятался за Стефановым. Старик стушевался, он вообще боялся пошевелиться, будто его все еще бреют.

– Стефанов, посторонитесь! – взревел я.

Старик, как умел проворно, бросился на кровать, на лету удачно зацепившись за стул ногой. Путь оказался свободен. Проглотив разом весь воздух в комнате, от двери набирая разбег, слегка отводя назад корпус, я понесся на горбуна, как заправский хавбек, пробивающий пушечный штрафной.

Я инстинктивно понял, что мелкого этого гада не с руки мне руками ловить, что надо действовать как в футболе. Каждый миллиметр разбега отпечатался в моем сознании как отдельный шаг долгого пути страшной мести. Того бешеного ожесточения, что было вложено мною в правую ногу, хватило бы, чтоб угробить дюжину приличных вратарей. От моего удара горбун дал «свечу», взмыл под потолок и, задержавшись в верхней точке, будто прилепившись, сверзился оттуда бездыханный.

Сейчас мне видится эта реприза предельно четко, как в медленном кино, разложенная по кадрам мгновений. Она доступна мне всей последовательностью движений, я могу ее просмотреть с того или с этого места, остановить, заглянуть вперед, отмотать, чтобы лучше, сладостней видеть, как горбун, взлетев к потолку, сучит ножками и перебирает руками, морщится то ли от боли, то ли от страха не сомасштабной