Декоратор. Книга вещности

— Если ты не уймёшься, мне ничего не останется, как уехать отсюда. Хотя мне здесь хорошо. И у меня нет желания переезжать. Тебе не жалко так жестоко вынуждать меня на этот шаг?

— Конечно жалко.

— Тогда оставь меня в покое.

— Я не хочу, чтоб ты уезжала.

— Хорошо. Но тогда ты должен понять, что я тебе говорю. И вести себя нормально.

— А когда я вёл себя ненормально? — спрашиваю я.

— Нет-нет, ничего из ряда вон ты не сделал, я этого не говорила. Я имела в виду, что ты должен научиться относиться ко мне как к соседке. Просто соседке. Понимаешь?

— Предположим.

— Мне очень жаль, если я дала тебе повод думать, что заинтересована в чём-то большем, чем добрые соседские отношения. Это целиком моя проблема. Я не умею выдерживать дистанцию. И многие понимают меня превратно. Поэтому я пришла сказать тебе это чётко и ясно.

— Ты хотела ещё что-то добавить? — спрашиваю я, поскольку пауза затягивается.

— Не думай, что мне легко это говорить. Но, пожалуйста, выслушай меня и постарайся понять и запомнить: я не хочу никаких любовных отношений с тобой. Ты хороший, милый парень, по крайней мере, я считаю тебя хорошим, и мне нравится с тобой разговаривать. Но на этом — всё. Я не желаю, чтоб надо мной тяготели эти твои ожидания, я не в силах им соответствовать. Эта тема совершенно неактуальна. Поэтому давай, прежде чем я уйду, мы с тобой условимся быть друзьями. Обычными друзьями. Что ты на это скажешь?

— Ты имеешь в виду просто друзьями?

— Бог мой, быть друзьями это не «просто». Так только мужики о дружбе рассуждают. А дружба — это очень много, должна тебе сказать.

— Но она не включает кое-чего.

— Она не включает всего несколько аспектов. Без которых нам с тобой суждено обойтись. Во всяком случае, я намерена обойтись без них.

Она отхлёбывает глоток, и я вижу, что зелье начинает действовать. Поза более раскованна, глаза блестят, щёки порозовели. Я не тешу себя фантазиями упоить её до полной сговорчивости, нет, но хорошо бы ей расслабиться. Мне и самому это не помешает, если честно.

Сильвия вновь набрасывается на шоколад, с вызовом даже.

— Я не согласен, — говорю я. — Ты слишком много значишь для меня.

У неё расширяются зрачки.

— Я хочу, чтоб всё было иначе. Чтобы мы любили друг друга. Вот чего я хочу. Быть вместе с тобой.

— Это неактуально, — повторяет она.

— Часть тебя мечтает о том же, — заявляю я.

— Да? Вот как? Мне жаль это говорить, но с этой частью у меня на данном этапе нет никакого контакта.

— На данном этапе, возможно, нет, но я знаю, что ты меня полюбишь. Во всяком случае, я не побоюсь сказать: я тебя люблю. Разве это ничего не значит?

— Это серьёзные слова, Сигбьёрн, очень серьёзные. Это безусловно что-то значит, но я не уверена, что ты понимаешь значение слов, которыми бросаешься. Если начистоту, мне непонятно, что это тебя так заклинило. Мы почти не общались. Ты меня едва знаешь. Если б знал, был бы поосторожнее с такими словами. И я не могу взять в толк, что ты во мне нашёл или думаешь, что нашёл. Просто крыша едет. Будь ты психом, мы бы так с тобой не разговаривали. — Она прыскает. — Может, ты и псих, конечно, но производишь впечатление, в первую очередь, преуспевающего человека, который имеет все основания быть довольным собой и своей работой и живёт с приятной особой. На что я тебе сдалась? Я не яппи, у меня поганая работа, в личной жизни караул, да ещё меня смотри как разнесло. Видел, как я жру твой шоколад? Я просто свинья.

— Любовь не имеет отношения к весу, — отвечаю я.

— Не имеет, ты прав, —улыбается она. — Опять ты мне льстишь. Не думай, мне нелегко отвергать твою, как ты выражаешься, любовь.

— Вот и не отвергай.

— Знаешь, твоя настырность ставит меня в тупик. Это просто уму непостижимо. Если ты думаешь, что она производит приятное впечатление, ты ошибаешься. Запомни на будущее.

— Я буду менее настойчив, но ты должна больше меня любить.

— О нет! Лучше оставим всё как есть. С какой стороны я не подъеду, всё не так. Пожалуй, лучше мне уйти. Спасибо за угощение.

— Не уходи! — вскидываюсь я. — Пожалуйста.

Она уже поднялась, но останавливается, увидев мои слёзы. Они ненаигранные, настоящие. Я не умею плакать по заказу, сколько бы ни дулся.

— Ой-ёй-ёй, только не плачь. Ну постарайся. Я не хотела сделать тебе больно, — говорит она.

Проблема в том, что чем отчаяннее человек старается не заплакать, тем быстрее он заливается слезами. Плотину прорывает. Я бешусь, что не могу уняться, и от злости рыдаю пуще прежнего. Это так стыдно, что я готов провалиться сквозь землю, и мне опять есть о чём плакать, и слёзы льются и льются.

— Я не ухожу, просто принесу кое-что, — говорит Сильвия и скрывается в ванной. Я пробую взять себя в руки, но одного желания мало.

— Ну и красотища! — она возвращается с бумажной салфеткой. —Твоя работа?

Я киваю. Она присаживается на подлокотник и промакивает мне салфеткой глаза и щёки.

— Человеку, который может сделать такую ванную, совсем незачем плакать. Повезло ей, Катрине в смысле. Такая роскошь. Пожалуй, я иногда буду приходить к вам мыться... вот чёрт, опять глупость сморозила.

— Всегда пожалуйста, — говорю я.

— Так, ладно. Сейчас я мыться не буду и домой пока не пойду. Может, ты сваришь ещё по кружечке айриш кофе? Посидим, поговорим о чём-нибудь другом. Я с удовольствием послушаю о тебе. Лады?

Я киваю. Поднимаюсь и выскальзываю из гостиной. Потоп иссяк, хотя я продолжаю шморгать носом. Если так подумать, я двадцать лет, наверно, не плакал на глазах у женщины. С того раза, когда моя мать... при мысли о матери настроение опять падает.

Когда я возвращаюсь, неся два кофе, причём её гораздо слаще моего (от первого меня замутило, поэтому сливок себе я тоже убавил), выясняется, что она улеглась на диване. А коробку с конфетами для удобства поставила себе на живот.

— В нём всё-таки можно неплохо устроиться, надо только знать как, — заявляет она, болтая свешенными через подлокотник ногами.

— Коллекционная вещь, — говорю я.

— А что здесь у тебя неколлекционного? Одна я — некондиция, — отвечает она и берёт очередную конфетку. Коробка почти пуста.

— Я тебя люблю, — говорю я, как бы в утешение.

— Это я уже слышала. Теперь давай послушаем о тебе.

— Тут нечего рассказывать.

— Не может быть. Во-первых, редко когда мужчину так занимают вопросы эстетики. Я думаю, что по большей части ничего в ней не поняла, но впечатление сильное. Поверь мне, большинство виденных мной особей мужского пола — раздолбай, которым до лампочки, что вокруг них творится, было бы пиво в холодильнике и футбол по телику. Ты не такой. Небось ты и футбол не смотришь?

— Если удаётся отвертеться.

— Фантастика. Значит, нас таких двое. А почему?

— Я не вижу в футболе ничего интересного.

— Нет-нет. Почему ты всем этим заинтересовался? Формой, цветом, материалами? Ты собирался быть архитектором?

— Ну я и есть архитектор своего рода, — говорю я и замечаю, что от разговоров на посторонние темы мне делается легче. — Я не возвожу строения, но довожу их до ума. На мой взгляд, одинаково важно, как здание смотрится снаружи и внутри.

— Согласна. Но во все времена мужчины строили дома, а женщины украшали их, разве нет?

— Не совсем. Великие архитекторы, особенно в двадцатом столетии, часто сами создают мебель для своих домов. По большей части они мечтают заниматься и тем и другим одновременно.

— О'кей, но ты обставляешь дома, построенные другими?

— Да. Посмотрела бы ты на дом, который я делаю сейчас! Вилла в стиле классического функционализма, потрясающий дом, про который много лет не вспоминали. И вот я пытаюсь осовременить то, что вложил в проект архитектор, переосмыслить дом в терминах современного изобразительного языка. Это не так далеко от собственно архитектуры, как ты полагаешь.

— Но главное для тебя — сделать красиво? Да?

Сильвия отхлёбывает из кружки, а когда поднимает лицо, на носу у неё сливки. Выглядит комично, но я делаю вид, будто ничего не заметил.